Павел Вежинов - Современные болгарские повести

Ване взялся за эту опасную работу с истинным удовольствием. Сразу стал серьезным и заметно приободрился. Он перестал задирать по любому поводу меня и своего отца. Не говоря о Сийке — с ней он почти не разговаривал, да и она редко появлялась в квартире, всецело посвятив себя новой службе — машинисткой у Рамона Новарро.

Около месяца мы работали довольно спокойно, не тревожимые никем. Я переписывал текст на восковку, крутил валик, намазанный чернилами, а Ване складывал и сортировал отпечатанные листы, внимательно следя, чтобы не было испачканных страниц. Для полного соблюдения конспирации Ване надевал во время работы тонкие резиновые перчатки, которые раздобыл в кухне. Кроме того, он заботился о тайнике, устроенном под досками рядом с дымоходом, за швейной машиной. Ване сам себя нагрузил и другой важной задачей — «охраной» квартиры от нежелательных посетителей во время нашей секретной работы. Панайотов целыми днями сидел в своем киоске (Ване считал, что его отец ничего не знает о нашей работе!), и его мы не боялись. Куда опаснее были Сийка и Рамон Новарро. Они заявлялись иногда неожиданно вечером посмотреть, как мы «располагаемся на просторе» в квартире без них, и прихватить пару тарелок или несколько вилок с ножами, собирая таким способом свое будущее хозяйство. Ване и старик не возражали против этой систематической экспроприации, желая сохранить мир и взаимопонимание, хотя в конце концов в кухне осталась лишь одна большая кастрюля, в которой мы варили фасоль и сушеные сливы. Это начало беспокоить отца. Однажды он сказал Сийке, чтоб она призадумалась, потому что придет день, когда экспроприаторы будут экспроприированы, и что этот день расплаты близок. На что Сийка ему ответила:

— Папа, это наследство от мамы! Скажи спасибо, что я оставила вас одних в квартире делать все, что вам хочется!

— Что именно «делать», а, дочь? — спросил встревоженный Панайотов.

— Я-то очень хорошо знаю, меня не проведете!

Маленький испуганный человечек, покраснев от гнева, встал перед дочерью и принялся настойчиво расспрашивать ее, на что она намекает. Но Сийка показала ему спину и никаких объяснений не дала. От этого наш страх и наши подозрения еще больше усилились.

Однажды Панайотов вызвал меня и сказал:

— …ЭТА может выкинуть какую-нибудь глупость под влиянием своего жениха. Будьте осторожны! Она нам напакостит!

— Ты прав. Но что нам придумать?

— Не знаю. Это ваше дело. Я не вмешиваюсь.

Он вскидывал руку и с озабоченным видом отправлялся на работу, всякий раз предупреждая меня:

— Я ничего не знаю о том, что вы делаете! Я ни при чем!

Медленно и удрученно тащился он к Пассажу, запирался в своем киоске и там проводил целый день, грея озябшие пальцы-коротышки над стынущей жаровней. Единственным его утешением были новости с Восточного фронта, которые он узнавал из неизвестных нам источников и вечером по секрету сообщал нам, показывая линию фронта, испещренную синими и красными стрелками и другими значками, в которых разбирался он один.

Все же вопрос об «охране» оставался нерешенным. Панайотов несколько раз меня предупреждал, чтобы я принял меры. Я, со своей стороны, предупреждал Ване и просил его подумать, какие меры нам принять. В конце концов мальчик нашел «решение», которое мне показалось довольно наивным и не особенно надежным, но я не стал возражать. Ване притащил с чердака старый граммофон с несколькими пластинками. Пластинки были покрыты пылью, заиграны, стерты, некоторые даже треснули от долгого употребления.

— Это свадебный подарок маме, — пояснил Ване. — Папа подарил ей, когда они поженились…

— Вот как?

— Да, — усмехнулся мальчик.

— Очень интересно.

— Ты только послушай, какие занятные песенки были тогда в моде! Лопнешь от смеха!

Он вытащил из стопки одну довольно тяжелую пластинку, зазубренную по краям, стер пыль носовым платком и осторожно положил ее на диск. Потом завел граммофон, проверил иголку — достаточно ли острая — и опустил мембрану. После продолжительного шипенья по комнате разнесся неожиданно металлический голос, который пел: «И вновь приходит май, и вновь цветут цветы». Ване выпрямился и, вглядываясь мне в глаза, лукаво улыбнулся, довольный, что устроил мне такой приятный сюрприз.

— Это тебе не «хорсей-хорсей», правда?

— Лучше.

— И я так думаю.

— Ты слушай, слушай!

Тенор продолжал петь «И вновь приходит май, и вновь цветут цветы». Слова с трудом можно было разобрать, вся песня была похожа на старый, выцветший на солнце снимок, покрытый пылью забвения. Остались только общие контуры воспоминаний. В песне пелось, что любовь и счастье всесильны, их ничто не может разрушить, даже смерть, что любящие сердца нельзя сломить, потому что «и вновь приходит май, и вновь цветут цветы», и вновь мерцают звезды в небе…

— Ну, как? — ухмылялся Ване.

Я молчал. Не знаю почему, но мне было грустно. Казалось, голос певца пробивается к нам откуда-то издалека, словно из другого мира. Как будто его оставили и забыли за высокой стеной, и теперь он хочет перебраться через эту стену, попасть к нам, а сил недостает, и он только в отчаянии повторяет: «И вновь приходит май, и вновь цветут цветы», и никто не хочет открыть ему дверь и пустить его к людям.

Не отводя бледного, испитого лица от пластинки, которая медленно и торжественно крутилась, Ване сказал:

— С этой пластинкой умерла мама… Ты об этом знал?

— Нет.

— Ей было тогда тридцать пять лет… Она болела туберкулезом, как я… Лежала дома, в селе, и слушала «И вновь приходит май, и вновь цветут цветы»… Почему? Узнать бы у нее… Почему?

— Не говори так, Ване, может быть, у нее были воспоминания…

— Да, — усмехнулся мальчик, — «воспоминания о былом»… Глупости!

— Отчего же?

— У меня нет воспоминаний.

— Не может быть! У каждого человека есть свои воспоминания!

— Глупости… Я учился в школе до шестого класса… Потом разболелся… И теперь я здесь… Какие там воспоминания? Читаю любовные письма Сийки… только и всего!

Граммофон захрипел. Пластинка продолжала крутиться и шипеть. Ване поднял мембрану и спросил, не поставить ли мне другую. Я сказал: «Как-нибудь после, сейчас не хочется».

— Все они одинаковые, — пояснил презрительно Ване. — Послушаешь одну — и хватит… Важно, что они сослужат нам хорошую службу… Дай-ка я расскажу тебе, что я придумал!

Ване подсел ко мне поближе и стал подробно объяснять, как он поставит граммофон в холле и как будет пускать пластинку, если на лестнице послышатся шаги. Граммофон заиграет — это будет и сигнал и маскировка.

— Ну как, здорово? Здорово? — спрашивал настойчиво и лихорадочно мальчик.

— Да, неплохо придумано, — сказал я, хотя мне эта «маскировка» показалась наивной и не больно практичной. Но раз Ване настаивал на своем, я решил его послушаться. В тот же день мы поставили граммофон в холле на круглый столик, завели его, чтобы он был наготове, и сменили иголку. Как услышим шаги на лестнице или звонок в дверь, Ване тут же кинется к граммофону и пустит пластинку. Входит гость. Слышит песню и улыбается. «Веселитесь, а?» — говорит он. «Да, — отвечает Ване, — сестра выходит замуж!» Гость еще шире улыбается: «Поздравляю! Желаю счастья!» Ване отвечает: «Спасибо! И вам того же желаем!»