Павел Вежинов - Современные болгарские повести

Йонко Йонков снова пошел было за дровами, но остановился, заслушавшись внезапно возникшей мелодией. Случались в его жизни такие краткие мгновения — услышит какую-нибудь мелодию и застынет на месте. Мускулы расслабляются, тело недвижно замирает в пространстве, и само пространство будто становится иным — неподвижное, застывшее, наполненное лишь красочным туманом музыки. Прозрачный, красочный этот туман и сейчас клубился над кустами роз, обволакивал дома, деревья, холмы, белые скалы вдали, у подножья которых приютился город — горсть обломков этих скал, рассыпавшихся по ложбине…

Музыканты из ресторана «Секешфехервар» тоже сидели и слушали. На губах у них затаилась снисходительная улыбка.

Стефка и Свояченица вышли из летней кухни. Впервые за весь день они не были заняты делом. На их гладких щеках поблескивали следы медленно стекавших, невытертых слез…

На террасу соседней дачи вышла черноволосая женщина в халате с красными маками, легла в шезлонг и, вытянув лебединую шею, мечтательно прикрыла глаза.

Это была их соседка Михайлова.

По длинной Первой улице, которая шла, извиваясь, между дачными участками, бесшумно двигалась подвода на резиновом ходу. Был слышен только топот лошадиных копыт, да латунный орешек на уздечке рассыпал бодрые звуки, стукаясь о свою металлическую скорлупу.

На ящике, застеленном сложенным вчетверо брезентом, восседали двоюродный брат Йонкова, Дило Дилов, со своей молодой женой, еще недавно студенткой сельхозтехникума. Они возвращались на свою дачку, построенную в дальнем краю Вербняка, на Девятой улице.

— Эй, брательник! — крикнул возчик, проезжая мимо живой изгороди Йонковых. — Как там у тебя? Будет что или не будет?

Возглас хозяина заставил лошадь остановиться — она словно тоже хотела понять, что там, за изгородью, откуда летели звуки аккордеона.

— Будет, будет! — раздался в ответ голос Йонкова. — Распрягай и двигай сюда!

— Распрягаю и двигаем! — сказал возчик и взмахнул кнутом. Он был немного задет: чуткое ухо уловило в приглашении неверную нотку. «Распрягай и двигай!» …Иными словами, приглашали его одного. А молодую жену?.. Что же ему — запереть ее в спальне и отправиться на проводы призывника в одиночку?.. Ясно, что двоюродный брат и Стефка не одобряют второй его брак. Если по-настоящему, то следовало бы вообще к ним больше ни ногой…

Он исподтишка глянул на жену: не почувствовала ли она тоже неверную нотку в приглашении?.. Нет, слава богу, она внимательно разглядывала столы и скамейки, дымящиеся кастрюли на плите, ящики с пивом, провода, протянутые над двором, с гирляндами незажженных лампочек. Заметив под конец мадьяр в бархатных безрукавках, она сказала:

— И музыка будет!

Жена Дилова все еще выглядела девчонкой, с пышными формами и красивой мордашкой, на которой светились по-кошачьи ленивые глаза. В ее движениях тоже была замедленность и спокойствие, маленький, аккуратно вылепленный рот выражал некоторую задумчивость, иногда она как бы отключалась от происходящего рядом и сидела, широко расставив свои округлые колени — вопреки древнему, но неумирающему инстинкту, побуждающему женщину плотно соединять колени…

— А как же без музыки! — отозвался он. — Брательник у меня человек имущий, сын у него единственный, так что пир будет по принципу.

Он любил щегольнуть перед женой словечками потрудней и понепонятней, считая, что тем компенсирует пробелы в своем начальном образовании.

На соседнем участке перед хибаркой с треугольным слуховым окном сидел, приканчивая коньяк, Лазар Лазаров. Они приветственно помахали друг другу, хотя Дилов — более сдержанно: со времени своей женитьбы на молоденькой он с некоторой подозрительностью поглядывал на своих ровесников… И к заочнику тоже особого доверия не питал — он частенько видел, как тот сидит перед домом над грудой книг и тетрадок, и это усиливало его недоброжелательство. Дилов полагал, что учиться, ходить в школу следует лишь в определенном возрасте, а дальше все это — чистое тунеядство, жизнь за счет работяг. Возмущал его также запущенный участок заочника. Каждый раз, когда он попадался ему на глаза, он вполголоса материл Лазарова за то, что тот не вскопал хоть одну грядку, не посеял хоть горсть чеснока или лука. Иногда его подмывало спросить Лазарова, не из шопов ли он случайно родом, — служа в армии, Дилов проходил шопскими деревнями и видел там такие вот запущенные дворы…

Запах подгоревшего малинового варенья и вареных овощей защекотал его ноздри. Подвода проезжала перекресток Первой и Четвертой улиц, где находилась вилла Дочо Булгурова. Единственный из всех дачевладельцев в этом поселке Булгуров называл свой дом этим непривычным иностранным словом.

Вилла была деревянная, выкрашена под слоновую кость, с голубыми оконными рамами. Дочо считал, что голубые рамы отпугивают мух.

Чета Булгуровых суетилась возле очага во дворе, где горел огонь и в большом медном тазу клокотала кирпично-красная лава — варили лютеницу. Мальчуган лет четырех-пяти сидел в детском автомобильчике и ел кусок хлеба, намазанный только что сваренной, еще не остывшей лютеницей. Это был Пламен Булгуров. После неудачной попытки с двумя девчушками из Плевенского дома ребенка, которых Дочо было удочерил, но через неделю отвез обратно, Булгуровым достался, наконец, мальчик от известных родителей, смирный и с хорошим аппетитом. Он-то и стал законным наследником Булгуровых.

— Горожанину привет! — крикнул Дилов Булгурову, который полоскал у колонки ящик стеклянных банок.

Они оба были родом из Юглы, детство и юность провели под деревенским небом, но с тех пор как переселились в город, Дочо не любил, чтобы ему напоминали о прежних временах. «Будет тебе, „земляк“ да „земляк“, — с раздражением отозвался он однажды на прежнее приветствие. — Велика важность, что мы из одного села… С черным прошлым покончено!.. Будем идти вперед и только вперед, по дороге прогресса!..» С того дня Дилов изобрел новое приветствие.

Насос колонки перестал хлюпать, Дочо выпрямился, ответил на приветствие земляка.

— Ну как? На посту? — спросил возчик.

— Всегда готовы! — прозвучал ответ.

Подвода проехала дальше.

Асфальт кончался у гаража Недю Недева, дальше тянулся старый проселок, изрезанный глубокими колеями, — одна из них особенно глубокая, по ней весной сбегали с гор потоки.

Проезжая мимо дачи Недева, Дило Дилов всегда умолкал и зорко вглядывался за солидную ограду из металлических прутьев. Там была ровная лужайка, скошенная садовой итальянской косилкой, цветочные клумбы, кованого железа фонари и красивый навес из вьющегося винограда, с которого свисали тяжелые грозди… Но привлекательней всего был сам дом с островерхой швейцарской крышей, на коньке которой высилась игла громоотвода. Больше всего завидовал он этому громоотводу. Дача была облицована желтым и лиловатым песчаником, но это казалось ему делом доступным. И кованые фонари тоже можно заказать в промкомбинате. А вот где делают такие громоотводы, об этом он дознавался всюду, и пока никто не мог ему назвать имя или адрес мастера.