Владимир Лиходеев - Сначала было слово

При Василии Васильевиче Заичневский несколько подбирал когти, стараясь не оцарапать старика. Берви-Флеровский был святой.

Свою собственную горечь и свое собственное отчаянье он испытывал как-то отстранение от самого себя, будто были его горе и отчаянье горем и отчаяньем братьев, которым надо помочь, растолковать, подать руку и обнадежить.

Узнав об ужасном конце Софьи Перовской, Василий Васильевич слег, и Заичневский поражался детским слезам на лице старика.

— Вы же революционер, — утешал Василия Васильевича Петр Григорьевич, сам понимая, какой бормочет вздор, как будто доброе, чистое сердце может утешиться тем, что принадлежит революционеру, когда так страшно погибла Соня.

— Она была хорошая, — плакал Берви, — она была хорошая… Она не должна была… Они не должны были… Я их научил, я…

— Чему вы их научили, — чувствовал раздражение Заичневскнй, — умирать вы их научили? Вы учили их братству! Вы учили их жизни!

— А оборачивалось все так… Почему все так, шер Пьер Руж? Разве не очевидно, что человек рождается для счастья?

— Нет, не очевидно! — уже не жалел Василия Васильевича Заичневский. — Покуда очевидно, что человек рожден для рабства! И ничего у нас с вами не получится, пока не вымрет поколение рабов! Мы с вами не то ищем, Василий Васильевич.

И чтобы отвлечь старика от горьких мыслей, рассказывал о своем квартирном хозяине, который прежде сам говорил про царя — хоть бы его убили, а теперь испугался:

— Тихо ты… Говорил… Мало ли… В те поры он живой был… Мы и лаяли… А теперь он — убитый, — перекрестился, — выходит — зря лаяли… Мало чего спьяну… А государь, слышно, жив, а убит солдат подставной, похожий…

Берви не удивился подставному солдату.

— Я говорю, — кашлянул хозяин, — господа кончили того, теперь при этом… И то сказать — кабы при нем люди были… А то господа и господа…

Петр Григорьевич поднял голову, стал слушать. Это подбодрило хозяина:

— Сидят за царским столом, лжу свою галдят в царские уши, а сами вызнают, как бы способнее бомбу под него…

— А ты ждешь?

— Да будет тебе, язва ты — не человек! Сравнил! Тады все ждали, и я ждал.

— А теперь не ждут?

— Не слыхать… Может, самовар?

— Неси…

При самоваре хозяин стал разъяснять:

— У того, — перекрестился, — указ был — к покрову землю хрестьянам отдать всю как есть… Его и кончили за тот указ…

— Да где же указ-то?

— Указ за семью печатями от нового государя спрятали… Он еще молодой, так они при нем желают новую крепость учинить… — И вдруг, повеселев. — А он — молодой-молодой, а ума не пропивает! Слышь? Принеси мне, говорит, твоя светлость граф Игнатьев, батюшкин указ! Граф, конечно, тык-мык, ваше величество, найти никак не можем, затерялся, все переискали, нет как нет! Слышь? А молодой государь говорит: ой ли? А граф на своем: ой ли не ой ли, а от того указа одна царская смерть приключилась, гляди, государь, как бы не того! Во какой граф-то был!

— Ну-ну, так что государь?

— Что… Сам подумай: боязно! Кругом тебя убивец на убивце, отца родного разорвали. Долго ли им?

— Да как же теперь быть-то?

— Вот то-то — как быть, — хозяин уселся поудобнее, пригнулся, смел бороду под стол, чтоб не мешала, — вот то-то… Слышь? Мужики так думают, надо туды человека послать под видом комардина или ездового! И чтобы тог человек при случае шепнул в царское ушко: не боись, государь, отдай барскую землю хрестьянам, бог не выдаст, свинья не съест…

— Что ж не пошлете?

— Так ведь вот, барин, — выпрямился хозяин, и борода его снова высунулась на стол, — беда! Как только простой человек туда влезет, так первым делом часы с цепочкой заведет, козловые сапожки чистого шевра натянет, кудри надвое расчешет — и пиши пропало!.. Но все-таки, — хозяин покрутил головою и подмигнул. — Государь молодой-молодой, а додумался!

— Да ну?!

— Истинно! — мелко перекрестил бороду хозяин, — слышь? — И снова поближе, сунув бороду под стол. — Указ тайный: хрестьянам никак не наниматься в работники к господам, а наниматься только к купцам и богатым мужикам! — Сощурился. — Для чего, понял?

— Мудрено…

— То-то! — обрадовался хозяин, — купец — он тот же мужик, только богатый. При нем — капитал. Слышь? У помещика, тык-мык, робить некому, податься некуда, надо, выходит, землицу продавать! Да по дешевке! А кто купит? Купец! Богатый мужик! Вот он и без земли, помещик твой!

Чудовищные сказки эти, дикие россказни были политикой, той самой политикой, которой занимались толковые мужики в трактирах, на перевозах, при мельницах, ожидая череда. И эта политика, нелепая, вздорная, раздуваемая слухами, горячимая желаемым, имела под собою твердую каменную почву. По-вашему, противоречия дворцовых группировок, а по-нашему — государь обдурил графа! По-вашему, развитие капитализма в России, а по-нашему — тык-мык, деваться некуда. По-вашему — землю народу, а по-нашему — лишь бы она не оставалась у помещика!

Петр Григорьевич думал об этой политике, которая не бралась почему-то в расчет при создании обыкновенных политических построений. А хозяин продолжал:

— Слышь… Деверь рассказывал, он — на почте… Указ: распечатывать письма да читать на сходах, чтобы хрестьяне знали, о чем пишут господа! Слышь?.. Выходит, новый государь отдает господ с головою под надзор народа! Вот тебе и молодой!

Петр Григорьевич знал об этом распоряжении, кажется, все того же графа Игнатьева — просматривать почтовые отправления, искать в них прокламации, фальшивые манифесты, слухи. Но услыхав слово хозяина, Петр Григорьевич поразился: даже ему не пришло в голову, что крестьяне, народ, увидят желаемое и в этой обыкновенной полицейской мере! Они увидят и в этом нарушении элементарного права лишь подтверждение все той же прямой, вдохновенной, неистребимой своей веры в милость государя! А ведь догадаться было так просто: письма писали господа, мужики писем не писали. Стало быть, сами по себе письма были господскими кознями, разоблачать которые царь-де повелел народу!

Петр Григорьевич дивился упрямой, бессмысленной несуразице, хотя опыт его жизни, опыт его борьбы мог бы и избавить его от удивления.

Хозяин был уже восхищен мудростью нового государя императора, и восхищение придавало ему смелости:

— А самое верное дело — кончить всех господ, право… Хитры дюже… Свойственны! Не расцепить!

Петр Григорьевич вспомнил Чернышевского: «Мы ведь ищем друг в друге непоследовательности… Мы не умеем объединиться».

И вдруг хозяин спросил:

— А сколько лет государевой службы?

— Как это — сколько лет? Пока не помрет…

— Ан и нет! Государева служба — как солдатская. Двадцать пять годков было, а теперь — всего шесть лет, и шабаш, давай нового!..