Владимир Лиходеев - Сначала было слово

Молодой человек, заросший, пыльный, сказал негромко:

— Я хочу их видеть…

— Садитесь на телегу…

Арестант сел свободно, как в экипаж. И то, что он так смело, не заботясь о последствиях, превозмог обстоятельства, придало Петру Заичневскому куража. Он сказал казаку:

— Братец! Доложи начальству — повезу в Усольскую контору, к лекарю. Вишь — слаб, не дойдет… А господину управителю я сам доложу!..

Они были знакомы с молодым арестантом и тотчас узнали друг друга. Но двигались молча, делая вид, что не знакомы, по инстинктивному, никем не преподаваемому правилу здешних мест, Заичневский шел, арестант сидел, свесив тяжелые рыжие сапоги. Наконец он не выдержал, спросил по-французски:

— Так это вы говорили речь на паперти французской церкви?

Заичневский улыбнулся:

— А не вы ли кинули мне дурака?

— Я назвал вас лайдак…

— Да-да… Помнится… Ну и как вы меня находите теперь? По-прежнему ли вы полагаете, что император и самодержец всеросеийский, царь польский, великий князь финляндский и ваш покорный слуга — одно и то же лицо?

Слово «самодержец» Петр Заичневский сказал по-русски, не найдя французского равнозначного слова.

Арестант отвернулся:

— Я считал ваше нелепое выступление неуместным, неумным и провокационным.

— Это вы писали ответ на мою речь?

— Да. Но не я один.

— Разумеется.

…Это было ранней весною шестьдесят первого года. Или в марте? Во всяком случае, в дни оглашения царского манифеста о воле. Тогда все было связано с этими днями.

Во французской католической церкви на Малой Лубянке, в Милютевском, шла обедня. Собрались польские студенты Московского университета. Заичневский ждал конца мессы, не входя в храм. Когда же месса кончилась, он вдруг поднял руку, находясь на крыльце. Он стал говорить о смерти Кавеньяка, обращаясь сразу ко всем, но выискивая кого-нибудь одного, чтобы встретиться взглядом, найдя поддержку. Но кто-то насмешливо перебил: «Какого Кавеньяка? Годефруа или Эжена?» Вопрос бил как хлыст по лицу. Петр Заичневский собирался говорить о братстве студентов всех наций, а тот, кто спрашивал, будто угадал. Вопрос вызвал смех язвительный, обидный. Кавеньяки были братья. Но Годефруа был революционер, а Луи-Эжен — палач революции. Впрочем, Петра Заичневского нельзя было сбить. Он громко, твердо говорил о славном Годефруа, на могиле которого все партии примирились и подали друг другу руки, сплотившись перед общим врагом.

— Мы должны подать друг другу руки! — звал Заичневский тех, кто не желал его слушать. Они посмеивались, а он внушал им, что враг один и знамя должно быть одно! — Подадим же друг другу руки!

Но рук ему не протянули. Насмешливый молодой человек, спросивший про Кавеньяков, сказал презрительно, через губу: «Лайдак».

Заичневский остался один. Однако ответ на его речь, называемую уже выходкой, явился в виде письма:

«Враг у нас общий… Но для вас он родной — он вырос и укоренился на вашей же почве. Он подавил, правда, вашу свободу, но доставил вам внешнее величие… Для нас он чужд совершенно и отнял у нас все…»

Нет, социальное объединение, к которому звал Заичнeвский, не принималось:

«Время социализма для нас еще не настало, так как ни у вас, ни у нас нет пролетариата, который бы представлял разумную основу и оправдание его существования. По нашему мнению, социализм для вас роскошь, чуть не излишняя, а для нас просто непозволительная».

Для нас, для вас… Для нас, для вас… Хоть ответили, и на том спасибо. Следовательно, думают, мыслят…

И вот он здесь — красивый, мужественный молодой человек, язвительный и, может быть, даже высокомерный. Для нас, для вас… Каторга здесь общая и для нас и для вас, не подавший руки товарищ!

— Николай Николаевич, — сказал полицмейстер, — я в должности… Я ведь не к нему, прошу понять. А ведь я к тому, что чуждо… Чуждо-с! Нельзя-с!

— Да почему же? — внушал Чемесов. — Ну привез товарища, ну доставил узникам радости — много ли ее тут?

— Николай Николаевич! Зла ведь у меня нет на него, святой истинный крест! Он нашкодит, я осерчаю, по должности, потом подумаю: молодец! (Вдруг — тихо, почти шепотом.) Стеньку Разина четвертовали! А ведь — молодец!

— Господь с вами! — отмахнулся Чемесов. — За что его четвертовать?

— Не дай бог! Я к примеру… Я к тому, что — молодец!

— Ну! — обрадовался Чемесов. Соловаров вздохнул:

— В том-то и суть… Нельзя, чтобы — молодец! Чуждо! Я в должности. Я — государев слуга. Не просите. Я ведь — не со зла. Долг мой — доложить по начальству. А дальше — бог милостив…

«3-е отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии.

Вследствие поступившего в 3-е отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии ходатайства об облегчении участи сосланного в 1862 году за политическое преступление в каторжную работу и в последнее время переведенного на поселение бывшего студента Московского университета Петра Заичневского — имею честь покорнейше просить Ваше Превосходительство почтить меня уведомлением, где именно находится ныне Заичневский и если он по своему поведению заслуживает помилования, то в какой мере оно могло бы быть ему оказано.

Управляющий отделением Свиты Его Величества генерал-майор Мезенцев».

Председательствующий в Совете главного управления Восточной Сибири генерал-лейтенант Константин Николаевич Шелашников служил не первый год и понимал, что ежели Николай Владимирович Мезенцев покорнейше просит почтить уведомлением о поведении ссыльного, стало быть, судьба указанного ссыльного решена. Константин Николаевич не знал, кто такой этот Заичневский, но он умел читать начальственные бумаги, как музыкант yмеет читать ноты, выискивая истинное звучание партитуры. Он приказал доставить бумаги ревизора поселений.

Итак — Заичневский, Петр, двадцать лет, православной веры, росту два аршина восемь вершков, волосы черные, глаза карие, зубы — все. Рот — нос — умеренные, лоб низкий, широкий, особенных примет нет… Можно казнить, можно и миловать… Из бывших студентов… За произнесение публичных речей возмутительного содержания и распространение запрещенных литографированных и печатных сочинений… Лишен всех прав состояния… В каторжную работу… Его императорское величество соизволил ограничить срок работ одним годом…

Константин Николаевич листнул дело: преступник тогда был несовершеннолетний, от того и соизволил государь ограничить ему срок работ… Далее — поступил в Иркутск 12 мая 1863 года… Далее… По постановлению Губернского правления назначен в работу в Иркутский солеваренный завод 25 мая 1863 года. Ну-с… Постановлением Губернского правления на 5-е октября 1864 года назначен для поселения в Витимскую волость Киренского округа… Ревизор поселений — Лукьянов.