Владимир Лиходеев - Сначала было слово

— Теряется смысл автоматического регулятора, Деметриус!

Митенька вместо ответа плеснул из шайки в Петухова.

— Дело в том, господа, — сказал Карасев, отдыхая от Кондратовых ручищ, — что технический бум явился на Западе после великих революций… Я имею в виду Францию, Англию… Даже восстание гезов… А в Россию машины пришли еще при крепостном праве…

— Ну и что? — не понял Петухов. Карасев сказал, намыливая голову:

— Техника — это новый рычаг эксплуатации.

— Что это значит? — вдруг спросил генерал, вяло похлопывая себя веником.

— Это значит, — отдуваясь от мыла, сказал Карасев, — что, будучи орудием частной собственности, она служит избранным.

— Вот как? Интересно, — без интереса заметил генерал.

— Вы не станете отрицать, — черпнул вслепую воду Карасев, — что смысл техники заключен в том, чтобы облегчать труд. А рабство на том и стоит, чтобы не облегчать труда. Египетские фараоны строили свои пирамиды в пору, свободную от сельскохозяйственной страды… Чтобы занять рабов бессмысленной деятельностью… Воображаю, с каким удовольствием какой-нибудь Рамзес обезглавил бы изобретателя механической лопаты!

Голубев сдул мыльную пену с носа и сказал, зажмурив глаза:

— Однако в Англии рабочие ломали машины.

— Неужто ломали? — проворчал Кондрат, — выходит, и там люди есть… Балуй…

Ротмистр рассмеялся:

— Вот ваша философия, господа!

— У нас с вами разные мнения на сей счет, господин жандарм, — холодно сказал Карасев.

— Это вы напрасно, господин революционер. У меня никакого мнения нет. Мое мнение — это мнение начальства.

Карасев возмутился:

— Следовательно, вы обязаны доносить своему начальству?

— Разумеется! — дразнил ротмистр, извиваясь под Кондратовыми рукавицами. — По долгу службы-с.

— В таком случае благоволите пояснить нам, как образованный и мыслящий господин… Откуда идет низость и двуличие? Вы ведь сейчас слушаете, а сами — мотаете на ус?

— Да что я услышу? — перебил ротмистр. — Давай, братец, по спине колотушками… Хорошо… Вы ведь напрасно меня опасаетесь!.. Давай, брат, в поясницу, в поясницу! Сбоку! Вот та-ак… Истинные доносы исходят не от кадровых офицеров, господа… По хребту давай, по хребту!..

— От кого же?

— Стой, дай отдохну, — сказал ротмистр и сел на лавке, — от выслужившихся унтеров и оберов, от лавочников… Достигли первой сытости… Боятся потерять… Чиновники… тринадцатый класс… Никогда не перелезть в десятый!.. Завидуют… Мстят… Вот и фискалят! На-род-с…

— И их вы называете народом?

— Да кто ж они? Кузнец! Шайкой… Откуда они вылезли, из столбовых, что ли?

Кондрат облил ротмистра не как человека — как предмет.

— Но это негодяи, которых самодержавие развращает! — крикнул через шум воды телеграфист.

— Ф-р-р-р… Молодец!.. — захлебнулся ротмистр. — А как прикажете быть, если у нас кусок хлеба — одолжение?

— Да ты, я вижу, материалист, — загрохотал Петухов.

— Разумеется, — глянул на полок, где лежал Петр Григорьевич, ротмистр, — не полный же я идиот!

— Давай теперь революционера, Стенька Разин! — крикнул титулярный советник, покосившись на генерала, — как раз после жандарма!

— Господа! — не унимался телеграфист. — А ведь бунты-то на Руси возникали в сытых местах! На Яике, на Дону…

— Теперь сытых мест нету, — сказал Кондрат, — бунтов, не будет более… Страшный суд будет…

— Когда ж он будет? — весело спросил Удальцов.

— К началу нового столетнего века, — твердо сказал Кондрат. Голубев укладывался на освободившуюся лавку:

— А по какому счислению — по нашему или по западному?

— Запад опередит на двенадцать суток, — сказал телеграфист. — Нет, позвольте! Уже на тринадцать!

— И здесь, собачьи дети, обставят, — вдруг произнес с полка генерал.

Петухов охотно рассмеялся:

— Страшный суд! Эка невидаль! Напишем кассацию, начнем волокиту!.. На целый век хватит!.. Что ж — не обманем? Окружной обманывали! Выкрутимся!

— Прекрасная перспектива, господа, — вздохнул генерал. — Весь двадцатый век судиться с господом богом! Это же сколько стряпчих, присяжных поверенных, жучков, паучков…

Ротмистр не преминул съязвить:

— В двадцатом веке будет революция, — сказал он по-немецки. — Производительные силы войдут в противоречие с производственными отношениями. Я читал господина Маркса по-немецки.

— Где же? Неужели в кадетском корпусе?

— Извините, в пажеском… Но там я читал господина Лассаля. Господина Маркса я прочел позже… Среди конфискованных книг…

— Да? И как вы нашли Маркса?

— Вы знаете, относительно, — снова по-немецки, — производительных сил и производственных отношений он меня заинтриговал. Наконец-то я стал понимать, чего хотят новенькие…

— Ну и чего ж они хотят?

— Того, что в России невозможно, герр революционист…

— А что же, по-вашему, возможно в России?

— Не знаю, право, не знаю, — очень серьезно сказал ротмистр и вдруг, словно испугавшись своего искреннего тона, добавил уже шутовски, — мне кажется, в России все невозможно и поэтому нет ничего невозможного. Русский человек делает все в десять раз больше, чем нужно. В десять раз больше, чем нужно, конспирирует и в десять раз охотнее, чем нужно, ловит конспираторов.

— Революционеры тайно желают строить дворцы для народа, — загрохотал титулярный советник Петухов, — а жандармы явно ловят их за это! Кузнец! Хочешь жить во дворце?

Кондрат шлепнул Голубева, согнал с лавки:

— Не… Наслежу…

— Химеры, господа, — благодушно сказал генерал, — утопии… Сочинителям ничего не стоит выдумать что-нибудь этакое и — увлечь… Я ведь сам в юности… Мнилось мне, что я — Базаров… Господин Тургенев увлек-с…

— Базаров не кажется мне таким уж революционером, — сказал ротмистр, — да и убил его Тургенев, не зная, как с ним быть.

— Ты б уж знал, как с ним быть! — захохотал Петухов.

Петр Григорьевич прислушивался: ведь Тургенев перед кончиной собирался писать роман о нем, о Петре Заичневском. Собирался писать с него другого Базарова, как рассказывал Петру Григорьевичу лет десять назад великий вестовщик Гиляровский. Суетная мысль эта посещала Петра Григорьевича редко, но всегда будоражила: как все-таки написал бы о нем сам Тургенев? А может быть, он написал бы новый «Дым»? Или новую «Новь»? Неужели бы и его прикончил? Не хотелось бы…

А в бане уже разговаривали о том, как следует сочинять романы. Молодые люди, о чем бы ни говорили, говарили знающе, как пророки.

— Базарова Тургенев выдумал, — снисходительно сказал телеграфист. — А вот вздумал бы он описать невымышленное лицо — попыхтел бы!

— Это почему же? — не сдержался Петр Григорьевич.

— Да потому, что законы изящной словесности таковы, что в конце сочинения необходим кульминационный момент. Например — революция! А революции пока еще нет… Значит, надо искать кульминационный момент в тех временах, когда все казались себе Базаровыми, когда все были революционерами…