Георгий Вайнер - Бес в ребро

– Слушаю!..

– Здравствуйте! Мне нужна Ирина Сергеевна.

Нет, это не Витечкин горячий тенор, возбужденный, чуть тревожный, напористый, сразу что-то доказывающий собеседнику одним только тембром.

Густой спокойный баритон сытого, всем довольного человека. Наверное, благополучного. Жену, скорее всего, давно бросил.

– Я у телефона…

– Ирина Сергеевна, моя фамилия Ларионов. Я вам привез из Одессы живой привет от Ады…

Елки-палки! Мне сейчас только делов – от сумасшедшей сестры гостей принимать! Господи, ну что ты привязался ко мне!

Ада, ненормальная, от своего неизбывного доброжелательства и провинциального радушия посылает нам со всякой немыслимой оказией гостинцы – это у нее называется живой привет. Однажды она умудрилась силком всучить ящик с помидорами оказавшемуся в Одессе директору студии, где работает Витечка. Матерясь, директор озверело сунул Витечке в нос текущий соком ящик, а Витечка, плача от злобы, чуть не убил меня посылкой. «Сообщи своей кретинке, что она мне ящиком томатного сока испортила последние брюки и карьеру режиссера…» – сказал он.

Но я ничего не сообщила своей двоюродной сестре Аде, которую по привычке все повторять за Витечкой называю ненормальной и придурочной. Она не кретинка, а неисправимо, безнадежно добрая женщина. И несчастная. И любит нас. Не знаю, может быть, любить кого-то сейчас действительно сумасшествие? От этой ненормальности строго и педантично лечат…

– Алле, аллё! Вы слышите меня, Ирина Сергеевна? Вы пропали куда-то! – доставал меня густой голос из телефона. Такой голос наверняка исходит из обильного чрева. Он живет в тяжелом, грузном человеке, как в пещере.

– Да, да! Я слушаю, простите…

– Ада прислала вам посылочку – фрукты для детей, я хотел завезти…

– Спасибо большое, мне вас совестно утруждать. Если вы скажете, где вы остановились, я подошлю сына за посылкой… – сделала я попытку.

Трубка усмехнулась:

– Боюсь, пареньку Адина посылка пока не по силам. Она на мою тягловую мощность рассчитана…

Вот беда! Нет у меня сил сейчас общаться с посторонним человеком, не до него мне, мне вообще сейчас ни до кого на свете!

И детям моим, черт побери, нужен сейчас отец, а не фрукты из Одессы!

Но у Ады нет для моих детей отца, чтобы прислать его живым приветом с Ларионовым, который своим толстым голосом доброжелательно предложил:

– Да я заброшу – труда не составляет.

– Спасибо… – растерянно ответила я, так и не придумав, как не пустить человека, который невесть откуда везет твоим детям подарок и в придачу предлагает доставить его в дом. Не скажешь же чужому человеку, что мне все фрукты мира до лампочки, что меня муж бросил!

– Вы меня, наверное, не помните, Ирина Сергеевна, – сочно, мягко, плотно говорил на другом конце провода Ларионов. – Мы два года назад танцевали на дне рождения у Ады. Помните, на даче в Люстдорфе? Вы были тогда всей семьей…

– Да, да, да, припоминаю, – готовно согласилась я, хотя, конечно, никого и в лицо – не то что по телефону – не вспомнила бы из той несусветной толчеи, которая вершилась у Ады на праздниках. Сто незнакомых между собой людей – все ближайшие друзья Ады – орут, шутят, танцуют под старинный граммофон, едят колбасу, сыр, овощи с картонных и фольговых тарелочек, пьют из граненых стаканов, консервных банок и пластмассовых стопок.

И все счастливы. Я помню, что было очень весело. Витечка – в ударе – импровизировал, острил, изображал, читал пародии и смешные стишата. Одним словом, «держал стол». Все были потрясены им – Витечка выкладывался на совесть.

Ночью, когда мы с Адой закончили приборку, Витечка сказал мне досадливо:

– Все-таки провинциализм – неизлечимая болезнь…

– Ты о ком? – удивилась я.

– О них… Темные, дикие люди…

Подумав мгновение – не обижу ли я его, – спросила с искренним интересом:

– А чего ж ты так надрывался?

Витечка долго рассматривал меня, потом пояснил:

– Хочу тебе напомнить, что это праздник твоей сестры. И, чтобы получился действительно праздник, а не тупая обжирательная пьянка, надо, чтобы кто-то один постарался для всех…

Витечка вообще очень мало ел и совсем ничего не пил. «При моей нервной системе мне нужен не коньяк, а бром», – пояснял он с усмешкой.

Наверное, оттого, что я устала тогда за долгий день, я стала раздражаться его величавостью:

– По-моему, нормальные милые люди. А если они тебе показались такими дикими провинциалами, то незачем было так на разрыв стараться…

Витечка усмехнулся:

– Артист не может исходить из того, нравится ему публика или нет. Он должен на нее работать.

– Но ты тут не артист, а родственник, гость. И никому ничего не должен…

– Артист – везде артист. И всегда должен. Всем…

– Наверное, – согласилась я, и вдруг черт дернул меня за язык. – Мне показалось, что они тебе нужны не меньше, чем ты им…

Боже, как жутко разобиделся Витечка! Целый месяц, весь отпуск превратился в сплошной «укорот».

О, какой это был великий «укорот»! Раскаленный докрасна жгучей обидой, горделиво-немой, презрительно цедящий укоризну «укорот».

Тем и запомнился мне день рождения Ады. А никакого Ларионова, никаких густоголосых толстяков танцоров в памяти не осталось.

– Вы слышите меня, Ирина Сергеевна? – снова переспросил Ларионов. – Плохо слышно!

– Да-да! – откликнулась я. – Аппарат барахлит чего-то…

Это не звук, это я пропадаю куда-то.

Ларионов меня раздражал своим благодушно-беззаботным густым голосом, каким-то избыточным спокойным благополучием, мощный ток которого я ощущала по телефонным проводам. И без вопросов было ясно, что у него все в порядке – со здоровьем, со временем, со служебными делами, и с семьей отлично!

Жену наверняка давно бросил. Ходит, бездельник горластый, по вечеринкам и именинам, пляшет.

– Так вам часиков в семь удобно, Ирина Сергеевна? – штурмовал он меня.

– Да, конечно… – Я замялась, подумав о том, что не знаю его имени-отчества. И спросить неловко – мы ведь с ним старые друзья. Танцоры диско, как говорит мой сын Сережка: «Он – кретин, она – редиска».

– Конечно, – повторила я. – Приходите, я в семь буду дома…

Я теперь всегда буду в семь дома.

Положила трубку, замерла обессилено на стуле, но в прихожей громко стукнула дверь, затопали ногами мои вандалы, что-то сердито крикнул Сережка, а Маринка ехидно подвизгнула и с упреждающим воплем:

«Только тронь, я маме сразу скажу!» – ворвалась в кухню, юркнула за мою спину и оттуда, из надежного укрытия, с обезьяньими ужимками и демонстрациями красного, острого кошачьего языка стала дразнить Сережку: «Всем по ириске, а тебе очистки, всем по ириске, а тебе очистки…»

Сережка сделал заявление, подбоченившись для официальности: