Константин Паустовский - Том 7. Пьесы, рассказы, сказки 1941-1966

Такая у них мода. Кончится дело тем, что я порублю твою гармонь секачом».

Бабка у меня была жалобная, добрая старуха. Вот она и подбила меня. «Ты, говорит, иди до ворожки, до старой Федосьи, она превзошла всю народную медицину и от всякой беды что-нибудь да посоветует». Ну, я и пошел.

А у нас за селом – болото на целый километр. И через то болото в самом топком месте построен мост. От войны и старости тот мост стоял совсем раздолбанный. Все доски на нем трещали, а иной раз и проламывались. Горе, а не мост!

Да, так та проклятая бабка Федосья говорит мне:

– Иди, как стемнеет, к мосту, залезь под него с гармошкой своей, выбери место, где посуше, и сиди, дожидайся.

– Чего дожидаться? – спрашиваю, а сам дрожу. Чую, что страшное она мне скажет.

– Ты не трусись, хлопче, – говорит бабкам Сядь себе под мостом и сиди. Хоть час, хоть два, хоть три. А посередь ночи услышишь, як шо-сь загудит. То означает, что наближается до места нечистая сила. Тогда возьми гармонь в руки и жди тихо. А як та нечистая сила загудит прямо у тебя над головой, ты рвани гармонь, и она сама заиграет. И с той поры ты будешь играть краще, чем твой брат-гармонист.

Я ее спрашиваю:

– А чего она заиграет, гармонь?

– Чего нечистой силе желательно, то она и заиграет. Может, «Гоп, куме, не журысь, туды-сюды коверныеь», а может, «Гей вы, хлопцы-баламуты». Я этого знать не могу. Иди, а утром вдобавок к сегодняшнему принеси мне еще три жмени сахару.

Ну, я и пошел. Сижу под мостом. Вода у меня в постолах, холодная такая вода, кислая, и вроде бьет меня трясучка – со страху или от горячей моей надежды, что зот-вот заиграю я на всю Украину, а дивчата будут ходить за мной табором, танцевать под мою музыку да петь великие песни про времена запорожские.

А кругом с болота дух острый – не то бодягой пахнет, не то водяным перцем.

Жду, ноги замлели. Вдруг чую, с далека наближается нечистая сила. Гудит, гуркотит, вроде поревывает. И все село враз пришипилось, стихло. Даже собаки не брешут.

Я трясусь, жду своего часа. А як затрещал мост и гулом меня прямо по шее стукнуло, я возьми и растяни гармонь, как бабка велела. На свою голову, товарищ режиссер, растянул, на один волосок был от гибели.

Над головой у меня як треснуло, як посыпались гнилые доски от моста, як что-то со всей силы ухнуло в болото и там забилось, закричало дурным голосом, як меня всего смазало грязью – тут я, конечно, из-под моста вылетел як скаженный, схватил гармонь и шпарю к своему селу.

А сзади кричат на меня, да так страшно, что темнеет в глазах. Слышу, кричат: «Стой, бандитская морда! Стой, ворюга, чтоб тебе сгнить в том болоте!»

Так мало того что кричат, – еще и бьют по мне из обрезов частым огнем.

А я, значит, чешу но болоту, и одна у меня думка, что ночь темная, как деготь, и никто меня увидеть не может. Стреляют в ночь, как в копейку, по невидимой цели. Самая это пустая стрельба. Гармонь я, между прочим, не бросил. Тяну за собой за ремень. Забыл, что на болоте кочки да мелкий кустарник. Гармонь, значит, зацепится за кочку, да как рыпнет, вроде как вскрикнет на все болото: «Ратуйте, хлопцы!» А те с, моста – невидимые для меня люди – но тому рыпу от гармони бьют и кричат: «Хрен уйдешь, зараза!»

Потом выяснилось; ехали ночью на тачанке с пулеметом через тот мост хлопцы атамана Дзиндзипера. Я как растянул гармонь, кони перелякались, понесли, сорвались в болото, – мост у нас неогороженный, – забились в болоте, завязли. Только к утру те парни вытащили коней и пулемет. А я к тому времени был уже далеко, за сорок километров, в курене у деда. Так, думаете, этим все и кончилось? Э-э, нет! Нет и нет! Будь она неладна, та ворожка. Долетел я до своего села, как ветер. А у нас при хате, как водится, садочек яблоневый и вишневый. И для подкормки тех яблонек и вишен мама моя покойная еще с осени заготовляла золу-удобрение да ссыпала ее в глубокую яму. А потом ту яму прикрывали соломой, чтобы зола не мокла.

Вы слушайте, это имеет значение! Чешу я, значит, до дому, а мой батько услышал пальбу на болоте, схопил двустволку с дробью и выскочил до сада: в такой суматохе, знаете, мальчишки воспользуются, враз весь сад обнесут'.

Выскочил батько и видит: несется прямо до нашего сада фигура, не поймешь что – или лешак, или сам черт.

Батько, конечно, приложился и бахнул по мне разом из двух стволов. Однако промахнулся. Только плечо мне чуть повредил.

А я вижу: выстрелил батько, ударило огнем и дымом, и в тот же момент батько мой провалился сквозь землю, и над тем местом, где он пропал, выбросило белый-пребелый дым.

Я закричал, вроде сомлел со страху, упал на землю. Думаю, каюк мне, смерть! Батько в ад, что ли, ввергнулся, а я лежу раненый. И тут эта подлая гармонь вдруг так тоненько, так деликатно выпускает свой последний дух со звоном. Я прямо взвился, схватил ее и брякнул об землю. И ни капли потом не жалел. Да-а, вот такая история!

– А что же случилось с батькой?

– Тоже, скажу я вам, история с географией! Батько как кинулся к плетню, так наскочил на яму с золой, провалился, конечно, и выбил тот столб белой золы выше хаты. Мыли его, чистили, едва отскребли. Три дня кашлял золой и обещался выломать здоровый дрючок из плетня и меня выпороть. А мне – шестнадцать лет. Разве мыслимо пороть! К тому же мама моя тут же меня отправила к деду – на случай, если бандиты станут расследовать дело и меня искать. Вот какая, видите, была волынка, товарищ режиссер. С тех пор я, понятно, не верю в народную медицину. Нипочем не верю. Затируха это для мозгов, а не медицина…

Появилось солнце. Над соломенными крышами тотчас же начал завиваться пар. Возобновилась съемка.

Где-то далеко за речкой заиграла гармоника: «Гей вы, хлопцы-баламуты!»

Красноармеец, рассказывавший историю про народную медицину, последний раз затянулся и сказал:

– Так я и не осилил гармошку. А кабы осилил, так такую чепуху, как «Баламуты», ни за что бы не играл.

– А что бы вы играли?

– «Дывлюсь я на небо тай думку гадаю», – ответил красноармеец. – Ну, прощайте пока, товарищ режиссер.

1960

Считается, что лучшая похвала для подвесного лодочного мотора – это сказать, что он работает, «как швейная машина».

Не знаю, как в других местах, но у нас на верхнем плесе Оки это любимое выражение среди разного рода речных людей – бакенщиков, рыбаков, охотников и паромщиков.

Вообще, для похвалы у нас мало слов, а для того, чтобы обругать мотор, их находится множество: «керосинка», «тарахтелка», «дымовоз», «жестянка» и, наконец, самое обидное – «вонючка».

Мой мотор пока что работал, как швейная машина, капризничал очень редко, и я даже решился отплыть на нем вниз по течению довольно далеко от дома. Такой риск позволяли себе не многие хозяева моторов. Никому не было охоты, если мотор забарахлит, идти на веслах против течения. На некоторых перекатах Ока неслась так плавно и стремительно, что от одного взгляда на течение кружилась голова. Пески на мелких местах сплывали под днищем лодки, как вода.