Владимир Тендряков - Собрание сочинений. Том 3.Свидание с Нефертити. Роман. Очерки. Военные рассказы

— Эх, слеза… У нас бы такое росло…

Раскален воздух, раскалена каска, мокра насквозь гимнастерка, на губах соль. Федор роет, бросая на примятый хлеб лопату за лопатой… Время от времени распрямляется и вглядывается в конец поля, в колеблющийся от зноя край земли. Оттуда доносятся вялые автоматные и пулеметные очереди. Там враг, он невидим.

Во весь рост через пшеницу шагает незнакомый солдат. Навстречу ему раздаются злые голоса:

— Не маячь!

— Пригибайся!

— Демаскируешь, сволочь!

Солдат, показывая белые зубы на черном спекшемся лице, не спеша подошел, спрыгнул в недорытый окои.

— Свеженькие?.. А мы уже пятый день тут. Минометчики. Неподалеку в балочке окопались.

— Ты бы фасонил побольше. Идет, как на гулянке.

— Не бойсь. Теперь у немца обеденный перерыв. Через полчаса ждите — начнет лупцевать.

— Но стреляют же?..

— Разве это стреляют? Это так, наши, для острастки. Вы еще почешетесь, когда стрелять начнут. Не на курорт приехали… Ну-ка, братцы, гони табачок. У нас вчера последние крохи соскребли.

Тихон Бучнев, кряхтя, полез в карман за кисетом.

— А вы видели немца? — спросил Федор.

— Не. К нам в гости не наведывался, а самому набиваться — гордость не позволяет. Тебе что, мокроносый, не терпится?

— Любопытно, какие они?

Бучнев заворчал, скаредно отсыпая из кисета табак:

— Лю-бо-пытно ему… Лю-бо-пытно! Век бы не видать проклятых!

— А ты, отец, жадоват… Нас же восемь курцов. Не для себя стараюсь. Эк, отмерил.

— На всех бог подаст. Покури сам да отваливай.

Появился лейтенант Пачкалов, совещавшийся в штабе, начиненный приказами.

— Бучнев! Иващенко! Пойдете со мной на поиски НП. Младший сержант Матёрин!.. Вы не сержант! Вы не командир отделения! Вы шляпа! Котельников стер ноги в походе — недоглядели! Стыд! Безобразие! Будете сами тянуть связь. Один! Две катушки на спину! Быст-ра!.. Да что вы хватаетесь за вещмешок! Оставьте здесь, никто не возьмет ваше добро. Карабин тоже можете оставить. Ваша задача обеспечить связь, а не стрелять по противнику! Быст-ра!

Федор взвалил на плечи две тяжелые, как гири, катушки с кабелем и, оставив в недорытом окопе мешок, карабин, бросился за лейтенантом Пачкаловым. Тот, обремененный одной лишь планшеткой, легкой рысцой уходил в степь.

Степь — обилие рядом с оскудением, плодородие с пустыней, моря хлеба по соседству с полынными океанами.

Полынь, растущая из раскаленной земли, полынь, купающаяся в зное, проклятая трава, живущая там, где все гибнет. Она так одурманивает, что ее горький запах кажется приторно-сладким, начинает напоминать запах земляники, слежавшейся, перебродившей, — пьяный запах. И вспоминается дом — мягкая травка, обрызганная цветами ромашки, тень под тесно стоящими деревьями, погребная освежающая сырость от корней, влажные кочки во мху, кочки, усеянные кукушкиными слезами. Деревня Матёра — родной рай, какое сравнение со степью!..

Пыль и зной, зной и полынь, враждебно солнце, враждебна степь, пот заливает глаза, катушки с кабелем гнетут к земле, уходят все дальше и дальше его товарищи. Уходят… А как хорошо стало бы на душе, если б кто-то пожалел: «Дай понесу одну катушку…» У Тихона Бучнева в руках тренога, у Иващенко — стереотруба, а Пачкалов-то бежит налегке. «Дай понесу…» Не надо помощи, нужно доброе слово, чтоб знать, что помнят, знать: не забыли.

Зной и пыль, зной и пыльная полынь, океан полыни, плоский, душный, бескрайний. Уходят товарищи, бросают его, они уже давно обогнули овражек.

«Срежу путь!» — Федор ринулся в овраг.

Цепляясь за кусты полыни, выдирая их, полез наверх.

— Стой! Стой!! — раздалось в стороне. — Сто-ой! Куда! прешь?

По оврагу, сломя голову, бежит лейтенант Пачкалов, размахивает руками, каска съехала на нос, голова запрокинута, виден распахнутый в крике рот:

— Сто-ой!!!

У лейтенанта пепельные щеки, испуганно округлившиеся под козырьком каски глаза.

— Смерти захотел?.. Как мы шли?.. Как мы шли, спрашиваю?.. Не видел? Понесло! Чуть в минное поле не залез. Де-рев-ня!.. А ну, назад! Бегом! Бегом!

Федор скатился по склону оврага и побежал. Сзади топал Пачкалов в мстительно покрикивал:

— Бегом, черт возьми! Бегом!

Тихон Бучнев сказал Федору:

— Может, поживешь еще. Моли бога за лейтенанта — углядел. Еще минутка — и разбросало бы тебя, парень, по кусочку в степи.

Федор готов с радостью протянуть руку лейтенанту: забудем старое, станем друзьями, — может, и тебя спасать придется. Но Пачкалов надут, говорит с презрением:

— Детский сад! Няньку бы солдатику… — И вдруг предложил: — Дай катушку понесу.

Но Федор сердито ответил:

— Не дам!

Тихон Бучнев не то с осуждением, не то с жалостью крякнул:

— Дети.

Проложенная связь оборвалась на первых же словах. Федор услышал в трубку голос Миши Котелка:

— «Резеда», я — «Одуванчик», вас слышу вполне прилично…

На этом «прилично» «Одуванчик» онемел, зато обрел красноречие лейтенант Пачкалов. Федор выполз из окопа и, пригибаясь к земле, бросился по проводу.

А зной все рос, и полынь душила запахами.

За спиной неровными перекатами автоматы бросают в воздух короткие рваные очереди, пулеметы шьют размеренные, чеканные, продолжительные строчки. Перестрелка то чуть увядает, то вспыхивает в азарте. Азарт доходит до ожесточения, и вновь — спад. Только тогда слышны клюющие винтовочные выстрелы.

Нет-нет, да посреди опаленной степи вспыхнет седой куст, вспухнет, расправится, опадет — донесется звук взрыва.

Нежно, застенчиво поют пули. Федор уже не кланяется им, но знает цену их застенчивости. Он рыл окоп, рядом лежала каска Бучнева, который, съежившись в не-дорытой траншее, смотрел в стереотрубу. Раздался короткий злобный визг, даже не визг, а захлебнувшийся выкрик, каска упала под ноги Федору. Потом все по очереди щупали отверстие — сталь прошило, как бумагу. Тоже была из застенчивых. Лейтенант Пачкалов хотел сначала поменяться касками с Бучневым, но раздумал: если б только царапина, а то сквозная пробоина, красуйся не красуйся — никто не поверит, что каска твоя собственная, а Бучнев заявил: «Я этот горшок больше не напялю. Что толку, уж лучше в пилотке…»

На каждом шагу — листочки бумаги, необмятые, свеженькие, под лучами палящего солнца на больной, спеченной, потрескавшейся земле. Кажется, вся степь запорошена бумагой, словно ветер развеял какую-то невидимую канцелярию.

Федор торопился и сначала не обращал внимания, потом нагнулся, прихватил один из листков и… остановился.

Орел, распластавший крылья, вместо хвоста — свастика. Под ним от края до края — жирным шрифтом: «Жиды и коммунисты ведут тебя к гибели!.. Спасай свою жизнь!.. Тысячи твоих братьев бросили оружие!» В конце — угроза: «Спеши спасти свою жизнь, пока не поздно!»