Василий Белов - Все впереди

…На работе Иванов попросил медсестру сделать ему укол. Один из тех уколов, которые он назначал своим подопечным для вывода их из глубокой депрессии. Но он ничего не почувствовал, никаких облегчений. Таблетка, проглоченная ради эксперимента, сняла головную боль, но координация движений стала хуже. Иванов ощущал интеллектуальную тупость, ему то и дело усилием воли приходилось возвращать способность критического отношения к себе. Он закрылся в кабинете, не отвечал на звонки, долго лежал, глядел на матовый стеклянный плафон. Ощущение близкой опасности заставило его подняться:

«…Черт. Удостоверение осталось в сейфе. Тетка не приучена жалеть своих пациентов. Она, конечно, позвонит куда следует. Если уже не позвонила…»

Надо было срочно что-то предпринимать. Но что? Он зашел в туалет, умылся, тщательно вытерся и причесал волосы. Затем попросил принести кипятку, чтобы заварить крепкого чаю. Медсестра во второй раз попросила выслушать.

— В чем дело? — Иванов поймал-таки себя на излишней резкости. — Да, да, извините… я слушаю.

Никаких чэпэ или сногсшибательных новостей за прошедшие сутки на отделении не было. Вызывал шеф, звонили из НИИ. В столовой недостает чайных ложечек, а тот, кто лечится в пятой палате, грозит административными последствиями. Недовольный подселением, он несколько раз пытался звонить в МК. «Бритый профессор и тут пришелся не ко двору, — подумал нарколог. — А где же классовая солидарность?»

Под конец старшая медсестра доложила о состоянии медведевского протеже. Больной по-прежнему молчал, не проявляя ни малейшего интереса к окружающему.

— Приведите его сюда, — потребовал Иванов.

Виктор выглядел поразительно плохо. Глаза провалились. Лицо не выражало, кажется, никаких чувств. Сквозь черную бороду просвечивала белая кожа, уши торчали как-то совсем беспомощно.

— Здравствуйте, — сказал Иванов. — Садитесь.

Сестра ушла. Больной сел, но ничего не сказал. Глаза его, Иванов заметил это издалека, глядели сквозь окружающие предметы, словно глаза всех умирающих. Эти глаза ни на чем не удерживали внимания, они видели лишь что-то свое, невидимое никому из других людей. Иванов никогда не встречал подобной отрешенности. «А что, если… — мелькнула у него мысль. — Что, если…»

Иванов решительно откашлялся и громко сказал:

— Виктор, вы не смогли бы мне помочь?

Глаза Виктора по-прежнему видели только что-то свое. И тогда Иванов поднялся:

— Я прошу, помогите мне! Это смешно, но мне… я попал в беду, понимаете? Мне необходима ваша помощь!

Какая-то слабая, едва уловимая искорка почудилась Иванову в равнодушном, мертвенном взгляде больного. Иванов быстро, громко и коротко рассказал Виктору свою вчерашнюю историю.

— Я напился у этих пижонов, как свинья, и угодил в это самое заведение. Удрал, но документ остался. Понимаете?

…Он видел, что глаза пациента медленно, недоверчиво, но все же оттаивали, теряли мертвящее равнодушие.

— И я прошу помочь мне! Помогите выбраться из дурацкого положения. Я же нарколог…

Виктор сделал неопределенное и тоже некоординированное движение. Губы его задвигались. Наконец он тихо, с явным усилием произнес:

— К-как? Как я могу помочь?

Наверное, он был потрясен звуком своего же голоса. От удивления Иванов хлопнул в ладони — глаза Виктора оживали! В них уже мерцало слабое отдаленное любопытство. Отрешенность медленно исчезала из них. Чтобы закрепить достигнутое, Иванов энергично фантазировал:

— Очень просто! Мы разыгрываем с вами маленький детективчик. Ну, скажем, так. Алкоголик случайно залез в мой кабинет. Выкрал удостоверение и сбежал. Вы слышите? У нас многие больные ходят в своей одежде. Он сбежал из больницы в город и… понимаете?

Виктор сделал несмелую попытку улыбнуться. Да, он сделал эту попытку. Иванов ясно видел, как меняется, возвращается к здешней жизни его лицо.

— А, а… дальше? — еще чуточку громче спросил больной.

— Дальше он, естественно, нарезается и попадает в медвытрезвитель. Оттуда сбегает. Удирает из вытрезвителя без документа. Обратно в больницу… Ну, а здесь никто не заметил его самовольной отлучки. Утром звонят из горздравотдела и…

Раздался резкий телефонный звонок. Иванов снял и тут же положил трубку:

— Вот! Это как раз они и звонят… Заинтересованные товарищи. Звонят и предлагают… вы знаете, что предлагают в таких случаях?

— Я, кажется, понял, я…

Но Иванов перебил Виктора:

— Нет, нет, уж дослушайте до конца! Мне предлагают написать заявление на увольнение по собственному желанию. Я же, зав. отделением, сообщаю им о чэпэ. Докладываю, что больной, совершивший побег, наказан. Он досрочно выписан за грубое нарушение режима…

— Я согласен, — Виктор пробовал уже смеяться. — Выписывайте.

— Это не повредит вашей карьере?

— Нет, нет! Александр Николаевич, я рад, что могу помочь… Надо бы связаться с Медведевым. — Он вдруг отвернулся. — Если б вы знали… Если б вы видели, как они летели… Голые мертвецы летели… Они кричали!.. Их разрезало шиферными листами. Пополам, прямо в воздухе… Они кричали и после этого…

Его всего затрясло. Иванов подскочил к нему, успев все же нажать на кнопку. Прибежала сестра, за ней лечащий врач. Виктора уложили, сделали укол, а через десять минут под руки увели в палату.

Иванов был спокоен. Больной, самым неожиданным образом выведенный из состояния мертвой спячки, несомненно вернулся в реальность… Теперь укол с хлористым кальцием, долгий сон, а уж после всего этого ему не помешает и хороший обед. Уверенность в том, что уже завтра Виктор будет есть по меньшей мере за четверых, не покидала нарколога.

Телефон просто надрывался от злобного нетерпения.

В Москве прошло еще несколько дней. Столица шумела, как и всегда, поглощенная чем-то своим, грандиозным и важным, но бесконечно далеким от Любы Бриш.

Говорили, что август будет тем месяцем, когда начнут затихать напасти високосного года. В городе прижилась мода на восточную медицину; экстрасенсы объявлялись то тут, то там. Ритмическая гимнастика явилась на смену… чему? Люба не помнила, чему на смену пришла ритмическая гимнастика. Вьетнамская мазь и лаосская хирургия, положение планет и миграция вирусов, землетрясение на юге и смертоносный смерч под Костромой и Ивановом — все как будто бы соответствовало високосному году — году крысы. Оптимисты называли его благополучнее — годом мыши, а те, кто не хотел крайностей, придумали примиряющий термин: год грызуна.

Люба и раньше не всерьез относилась к московским поверьям, а в этом году ей было и совсем не до них. Если она и соблюдала какую-нибудь моду, то делала это не нарочно, а неосознанно, поэтому у нее все получалось в меру.