Борис Бондаренко - Пирамида

В восемь я уже сидел в читалке и раскладывал на столе свои бумаги и книги.

И опять все было так, как много дней подряд, все эти полтора месяца. Я засиживался до поздней ночи, обложившись ворохом бумаг и стопками книг и журналов, и пытался доказать себе, что я ошибаюсь. Сейчас мне больше всего на свете хотелось, чтобы я ошибся. Ошибку, дайте ошибку! Лучше всего какое-нибудь маленькое недоразумение, которое легко исправить на ходу и чтобы можно было идти дальше. Но на это рассчитывать уже не приходилось. Ну что ж, пусть будет крупная ошибка, я не против. Я — за. Пусть будут потеряны месяцы, год, наконец, но должно же остаться хоть что-нибудь! Лишь бы не начинать все заново.

И я был уверен, что ошибка существует. Я не последовал совету Ольфа и не усомнился в идее. Идея верна, просто мы где-то наврали. Ведь могли же мы ошибиться. И я, и Ольф, и Виктор. Так было всегда, но в конце концов ошибки находились. Правда, тогда было намного легче — ведь нас было трое. Сейчас я остался один. И ситуация изменилась. Раньше мы как огня боялись ошибок, а сейчас ошибка была просто необходима мне, иначе всему приходил конец. Если мы не ошиблись — значит, мы правы. Просто, как дважды два… Мы — Дмитрий Кайданов, Рудольф Добрин, Виктор Афанасьев. Иногда я мысленно произносил наши фамилии и даже писал их, представляя, как выглядели бы они, напечатанные типографским шрифтом. И рядом писал другие имена — Ландау, Ли, Янг.

С одной стороны — трое студентов-четверокурсников. С другой — три лауреата Нобелевской премии. Силы были, мягко говоря, не равны. И получилось, что если правы мы, то не правы Ландау, Ли и Янг.

Если это всерьез сказать кому-нибудь, нас отведут к психиатру. Или посмотрят примерно так же, как смотрели мы сами на нашего однокурсника Левку Штейнберга, когда он сообщил нам, что нашел доказательство «Великой теоремы Ферма», той самой печально знаменитой теоремы, которую тщетно пытаются доказать математики всего мира вот уже в течение трехсот лет.

Было от чего прийти в отчаяние, и мне стоило немалого труда, чтобы не поддаваться ему. Проще всего было бы ненадолго бросить работу и как следует отдохнуть. Но я просто не мог этого сделать. Я не переставал надеяться, что все-таки придет минута, когда в нагромождении формул и уравнений я увижу эту проклятую ошибку. И я по-прежнему каждый день засиживался до ночи, разбирая груды бумаг — все наши прежние расчеты, и старался не думать о том, что будет, если я все же не сумею ничего найти. Это началось сразу после зимней сессии и вот продолжалось второй месяц. Давно уже шли занятия на факультете, но за это время я всего два или три раза появлялся в своей группе и на кафедре и неделю назад увидел свою фамилию в приказе по деканату — мне объявили выговор «за систематическое непосещение занятий и халатное отношение к учебе». Я невольно усмехнулся, когда прочел приказ, но потом мне стало не до смеха — я подумал, что получится, если так будет продолжаться еще месяц. Представить оказалось совсем не трудно — такое уже случалось со мной, и выговор этот был не первым.

Тогда я аккуратно переписал основные выкладки, отнес Ангелу и попросил его посмотреть. Он ни о чем не стал расспрашивать и через неделю пообещал вернуть их. Я решил, что не притронусь к этой галиматье до тех пор, пока Ангел не выскажет своего мнения, а сейчас возьмусь за хвосты. Но на следующий же день я с утра отправился в библиотеку, и все продолжалось по-прежнему.

И сейчас я сидел в читальном зале и смотрел на листок, исписанный неряшливым почерком Виктора. Я отлично помнил, когда это было написано — примерно два года назад, и Витька нес какую-то ахинею, а мы с Ольфом издевались над ним, и Ольф даже написал прямо на формулах: «Аззакатандер!» Это было одно из коронных его словечек, означавшее крайнюю степень презрения. В конце концов Витька сдался. И сейчас я пытался по этим записям восстановить ход наших рассуждений. Я сидел здесь с самого утра, почти семь часов, зверски устал и боялся что-нибудь пропустить, несколько раз путался и возвращался назад.

Интересно, к чему относилось это «аззакатандер»? Я снова остро ощутил свое одиночество. Будь рядом Ольф, не пришлось бы гадать, он наверняка вспомнил бы.

Читать листки было трудно — мы все не отличались аккуратностью. Единственное, что мы твердо усвоили: нельзя выбрасывать ни одного клочка бумаги с выкладками, потом все это может пригодиться. Писали же мы как попало, уравнения налезали друг на друга, иногда шли поперек листа, было множество всяких подчеркиваний, стрелочек, галочек, крестиков; и вдруг это прервалось, и шла размашистая цитата из Шекспира:

А это к чему?

Дальше был какой-то разрыв. Я тупо смотрел на листок и повторял строчки Шекспира, зачем-то пытаясь вспомнить, когда они были записаны здесь. Голова гудела от усталости.

Я собрал бумаги, поплелся к себе и сразу лег спать.

Разбудили его голоса за стеной. Дмитрий с трудом поднялся, включил свет и посмотрел на часы. Четверть десятого… Чем же заняться? Работать? Но работать совсем не хотелось. За стеной слышны были громкие голоса, потом раздался какой-то отчаянный перебор гитары, и Ольф запел на мотив быстрой плясовой:

А челны-то то, что надо!..

Ольф как-то сказал: «Граждане, психуйте по очереди! Сегодня ты, а завтра я!» Сегодня была очередь Ольфа.

Дмитрий вспомнил другого Ольфа, который возбужденно расхаживал по комнате и кричал:

— Полцарства за идею!..

Они познакомились на первом курсе. Тогда все было первым — лекции, семинары, задачи в практикуме.

И первую задачу Дмитрию пришлось делать вместе с Ольфом.

Ольф лениво развалился на стуле — длинный, худой, мосластый, — пренебрежительно рассматривал аудиторию, приборы-и потом сказал:

— Какая мура! Задачка для детей дошкольного возраста, делать ее — только время переводить. Кому это нужно, а?

Дмитрий ничего не ответил — этот парень не нравился ему. Он не любил людей слишком самоуверенных.

— Вот этому пижону — нужно, — вместо Дмитрия ответил Ольф, показывая на преподавателя. — А если помыслить, за каким чертом ему-то это нужно? Представляю, как ему осточертело проверять одни и те же цифирьки…

Дмитрий молча делал измерения. Ольф насмешливо взглянул на него и зевнул:

— Скучно, девушки.

И нехотя принялся помогать ему, а потом бросил латунный стержень, деформацию которого они должны были определить, уселся верхом на стул и сказал: