Владимир Маканин - Прямая линия

Светлана позвала его. Он заглянул в ванную и увидел ее… Ах, хороша! Она закричала на него, и он тут же прикрыл дверь.

Она побранилась немного, сказала, что он некрасиво поступает, потом заговорила:

— Костя, давай купим вина! Именно вина. И потанцуем, а? Я так давно не танцевала. У нас дома пьют водку, а я ее ненавижу. Хорошо?

— Отлично придумано.

— Ты бы сходил, пока я поплескаюсь. Только купи, пожалуйста, легкого, хорошего-хорошего вина! И надо обязательно запомнить название. Не отдирай наклейки: ты ведь любишь отдирать! Ну, Костя. Ну, пожалуйста.

Костя одевался, слыша из ванной звонкий детский голос. Я знал даже оттенки его мыслей. «Две бутылки, — думал сейчас Костя, ощупывая в кармане мелочь. — Две. Хорош я буду, если принесу одну-единственную, как выздоравливающему».

Ее я обманывал больше других. Я тогда шел в школу, шел первый раз, и было яркое сверкающее утро. Мама болела. И она попросила соседа, уже полного идиота, свихнувшегося, когда у него умерла жена, — мама попросила, чтобы он проводил меня в школу: ведь надо переходить железную дорогу!

Я был мальчик, с соседом мы подходили к насыпи, к полотну… Вдали показался товарный поезд. И этот сосед, взрослый, по моим понятиям, человек, сказал то ли в шутку, то ли всерьез: «Володя, давай, брат, ляжем под поезд. Гадкая жизнь, куда ни плюнь. Не стоит, брат, жить на этом свете! И ведь не больно…» Мы подходили все ближе. Поезд мчался, тяжелая черная махина летела на нас. Сердечко мое сжалось, мне было семь лет. А он крепко держал меня за руку. «Все равно умирать, — говорил он. — А тут раз — и готово. И не больно, Володя…» Я ни разу не пытался вырваться: со мной был старший! И потом, когда поезд с грохотом пронесся, и после, после первого дня в школе я все думал, все колебался: говорить ли маме?.. Тогда и обманул впервые.

А кругом был голод, дети умирали как мухи. И еще раз я испугался смерти, застряв в трубе, когда лазил в овощехранилище воровать гнилую картошку. Только там, застряв в печной трубе и боясь подать голос, задыхаясь в диком испуге тьмы и одиночества, я еще раз испугался и колебался опять: сказать ли маме?

Мама уже легла в больницу, я еще не жил у Ирины Васильевны; я знал все погреба, все сараи и наизусть помнил расположение удобных и неудобных базарных рядов.

Мы шагали по темной степи. Солдат шел не торопясь, загибал к длинной нитке фонарей. Фонари тянулись достаточно далеко, и около них угадывались домики.

Костя возвращался с вином. Он подумал о соседях, о ранних утрах, когда Светланка с такой осторожностью уходит отсюда: на площадке, где жили Костя и родители, были еще две квартиры. Интересно, высмотрели они Светланку или нет? Соседи у них хороший народ…

— Кто эта девушка, Костя?

— Смотри, напишем маме!

— Хоть бы познакомил нас. Мы ведь не чужие!

Они накинулись на него возле дверей, когда он входил с вином в руках. Все знают, все видели. Наверняка специально подкараулили.

— Это моя жена, — сказал Костя спокойно.

Он не колебался в такие минуты. Я знал, как смело и талантливо сумеет он сказать, если это нужно. Они даже глаза выкатили. Да?! Как же это им мама не сообщила, что Костя женился?! «Все равно поверите: деться вам некуда», — думал он.

— Жена? А… а мама? Как мама на это посмотрит? Надо же все-таки посоветоваться…

— Неужели жена? Уже три дня жена?

Костя спокоен:

— Мать знает. Торопилась на юг, не успела вам сообщить. Вы же видели, как они торопились.

Поверят. Не вполне, конечно; но приумолкнут, это точно. Хороший народ соседи, только денег взаймы не дают.

— Костя, когда выйдет работа?.. Костя! Отец говорил, что ты задачу решил. Говорил, крупную! Когда уж мы услышим прославленной твою фамилию?

— На днях.

Он закрыл за собой дверь.

Конечно же они тоже в эту ночь не заснули. Сидели на диване, в квартире был мягкий полумрак. Светлана все ластилась к нему, и он целовал ее в глаза, все думая и думая. Она была притихшая, хотя ни о чем не подозревала. Он глядел на далекое бледное пятно зеркала, отчаяние не коснулось его. Он, Костя, такой. Он видит все, как есть. Ему немного жаль своих планов, но это и все… Ночь за окном, тяжелая, темная. Такая же ночь в степи, там, куда сейчас доехал, добрался Володя. Этот слабенький Володя. Для него, Кости, Володя давно уже был обузой; Костя все жалел друга и вот дожалелся, влип из-за него. Конечно, он любил Володю, но и презирал за слабость. Володя способен расслабить и размягчить кого угодно. Как дитя, любовался задачей, когда нужно было быстро ее решать. А как жалко он выглядел, когда Костя сообщил, что уходит в великолепную НИЛ. Да, не того он выбрал себе в попутчики… Сейчас, конечно, все это в прошлом, сейчас все перевернулось, но и сейчас Костя отчасти сожалел о том, что так долго нянькался с сентиментальным своим другом. И ведь эта напичканная чувствительностью натура приедет и будет обижаться. Попрекать… И, презирая его в эту минуту больше, чем когда-либо, Костя полез в карман. Медленно освободившись от прильнувшей Светланы, он вынул из нагрудного кармана зеленую официальную бумажку, в которую он должен был вписать год рождения и прочие свои достоинства (бумага могла ему помочь, бумага была справедлива), и порвал ее.

— Что это? — спросила Светлана, пробуждаясь.

— Так поступали мужчины нашего племени, — сказал с усмешкой Костя.

Он не боялся ничего. Плевать он хотел на эту бумажку.

Он вдруг вспомнил планы спасения мира и понял; и вырвалось разом:

— Как все это было глупо, как все это было по-детски!

И удивительно: он, единственный из всей лаборатории человек, не поддавшийся панике, единственный, понявший, что нужна жертва и что, сколько ни кричи и ни требуй он, Костя, все равно они пошлют того, кто слабее, кто им удобнее в своей слабости, единственный несюсюкавший и понявший сразу, что Белов должен искать силы только в самом себе, единственный трезвый — он, Костя, не мог никак заснуть.

Светлана встрепенулась, моргая глазенками.

— Володю ругаешь?.. Это того, у которого мы тогда были?

— Да, — сказал он. — Того самого.

Был у меня Бобик, паршивая, но любимая собака. Как раз приехал на неделю отец, раненый, и ругал меня за собаку: не до собак, мол. Он вообще ежечасно ругал меня и давал поучения оттого, что никак не мог отвыкнуть от окопов и привычных ста граммов, оттого, что сидел целый день со мной в комнате… Бобик, к счастью, был нетребователен, и какое же наслаждение было, идя из школы в группе ребят, крикнуть перед сараем: «Бобба!..» Перед сараем был огромный сугроб, и через этот сугроб, через белую махину, весь заснеженный, искрящийся, вылетал с лаем мой пес…

Солдат ускорил шаги, и я тоже машинально прибавил шагу. Мы подходили.