Виктор Конецкий - Том 7. Эхо

В. А

22.03.90.

Только что прочитала «Маленькую печальную повесть» Некрасова и схватилась за сердце. Никакая оптимистическая кода («от редакции») не убеждает, а только усиливает чувство глубокой горечи. И Ваша «Последняя встреча»… Единственный мой упрек Некрасову. Мы все-таки возвращаемся к настоящему русскому языку, может быть, под влиянием Набокова, о котором Некрасов пишет прямо моими словами… У Виктора Платоновича слишком много жаргона современного — и не высшего сорта… Для меня Некрасов автор неумирающей книги, талант, честь России — и мой родной Киев…

Последние дни я все время думаю об этом необычном, талантливом и особенно человечном человеке. Накладываю это на свои личные коктебельские воспоминания. Тогда, в Доме творчества писателей, он был еще молод и благополучен…

Отсылаю вам фото того обелиска, о котором вспоминал в разговоре с Вами Некрасов, стоя там с матерью?. Вы видите по дате, 1957 год, это снято задолго до бульдозеров и вульгарного «грандиозного» памятника (автора забыла). Почему из-за мании величия не оставили хотя бы скромный камень?! Я много раз бывала в Сталинграде. И он для меня и тогда и теперь накрепко связан с Некрасовым. Возможно, что и эта фотография ныне уже достаточно редкая — потом-то все загадили роскошью…

В. А

21.06.90.

В Соснору вчиталась??. Как-то вошла в его сложный мир. Где началась мемуаристика — мне особенно интересно. Есть ошибки о Лиле Брик. Он пишет, что всю свою советскую жизнь она прожила на Кутузовском. Неверно. У Бриков была квартира на Таганке, в Гендриковом переулке. В этой квартире была комната Маяковского, его основное жилье. Комнату на проезде Серова (около Лубянки) он снимал. Иногда там работал. После того как его нашли там мертвым, тело сразу перевезли на Гендриков. Там же и вскрывали. Кто-то, кажется, Олеша писал, как по комнате пронесли блюдо, накрытое белым, — мозг Маяковского.

Когда я познакомилась с Бриками, они жили на Арбате, почему выехали из Гендрикова, я не знаю, может быть, предполагали, что там будет музей — какая же там могла бы быть своя жизнь…

Квартира на Кутузовском для меня была уже чужой. Умер муж, я замкнулась. Но приходила к ним. Приезжала ко мне и Лиля. Говорили, что она холодная, — неправда! Смотря к кому. Была очень выборочна в отношениях с людьми.

Василий Абрамович Катанян ее, конечно, обожал. Он очень помог Лиле в разборе бумаг Маяковского, составил труднейшую книгу «Маяковский. Хроника жизни и деятельности». Она есть у меня с его дарственной надписью. Но как-то Лиля от меня позвонила домой, а потом сказала мне: «Если бы вы знали, какой воз я везу!»

Лиля кого любила — любила по-настоящему. Таких было немного. Даже о многих вхожих в дом она отзывалась презрительно: видела насквозь.

Маяковского я видела несколько раз. Однажды в Киеве. Поздней ночью мы с подругой возвращались с Днепра, у нас была своя лодка. На совершенно пустынном Крещатике открылась дверь почтамта, и вышел громадный Маяковский. Мы долго шли за ним по пустынной улице, и он казался нам очень одиноким…

И еще о Крученых?. Вот уж своеобразный человек был! При мне у нас в доме он был однажды. Мы жили в коммунальной квартире, в коридоре, где когда-то жили приживалки графини Шуваловой. К Коле пришел Крученых, и я пошла варить кофе. Вскоре Адуева позвали к телефону. Когда Крученых ушел, мы обнаружили пропажу нескольких книг с дарственными надписями. Коля попенял мне: «Что ж ты его оставила одного, он же известный книжный вор!» А я и не знала… Очень жаль было книги Зощенко…

В. А

08.08.90.

Я уже дома. Лето было страшно унылое, я заставила себя пробыть два месяца на даче, мне необходим воздух. Но на нынешнюю погоду реагировала по-звериному. Единственная отрада была ранними утрами; моя собака Динка подымала меня как будильник около 7 часов, и я шла ее выгуливать в лес. Это было лучше всего. Молчаливый, тихий лес был как лекарство от всяких невеселых дум. Хочу еще раз прочитать Базунова, одного раза мне мало. Он засасывал меня в воронку своих чувств и тут было не до литературных соображений. Боюсь, что он не найдет сегодня многих читателей. Читатель, даже квалифицированный, испорчен событийными произведениями дурного толка. Хороших — пересчитать по пальцам можно. А люди читают много и скатываются незаметно для себя. Есть узкий круг людей, живущих в мире высокой литературы (также и музыки), но не велик этот круг, хотя я и не представляю, как обедненно живут люди без Томаса Манна, без Чехова. Прочитали ли Вы изумительные письма военных лет Экзюпери? Какой человек был!

У Вас я не все люблю. Совсем не люблю «Во внутренних водах», и не потому, что там моря нет (понимаю, Вы искали себя в другом), а потому, что не любите, не чувствуете сердцем своих героев там. Достоевский как писатель любил даже тех, кого ненавидел. «Над вымыслом слезами обольюсь» — и над чужим, и над своим. Слезы могут быть глубоко внутри, вот как у Базунова…

В. А

29.08.91.

В самые тяжелые, темные для литературы годы Вы мотались по морям и только отдаленно можете себе представить по рассказам, что это было за время. Не от радости был у Твардовского «тяжелый взгляд» (если был. Я-то еще помню его другим — простым, открытым, когда после одной мирной лесной прогулки я удивилась фадеевскому пристрастию к этому человеку, на что Фадеев мне сказал: «Ты еще не знаешь, что это за человек»). Но и его мужицкую силу сломали. Тяжелые запои, рак легких.

Я сейчас перечитывала статью Симонова о романах Булгакова, и стало за него стыдно. Последняя фраза: «Не надо недооценивать Булгакова, но не надо и переоценивать. Он часть великой советской литературы». Неправда, не «часть». Он уникален. Я собирала статьи о нем — ни одна не повторяет другую. И главный его роман «Мастер и Маргарита» будут еще долго разгадывать, хотя задолго до напечатания, только по отрывочным спискам уже догадывались о многом, и «рукописи не горят» уже ходило по миру. Но в тот период Симонов «руководил» литературой и был во всех действиях дипломатически осторожен. В те тяжелые годы многие сдавали экзамен на честь и стойкость. Немногие его выдержали. Паустовский кажется одним из лучших образцов. Я его никогда не принимала как писателя, но уважала за человеческую стойкость. До одного случая, о котором и хочу рассказать.

О кончине Пастернака мне сообщила жена Асмуса. В «Вечерке» появилось крошечное объявление: «умер член Литфонда…»

Я поехала на похороны. На Киевском вокзале у кассы было прикреплено объявление, написанное на вырванном листке из ученической тетрадки (запомнилось — в клеточку): «Умер гениальный поэт, похороны тогда-то…»

В поезде была молодежь, дороги не знали, я их повела. Во дворе дома Пастернака стояли все наши лучшие переводчики, видела бледную Марию Петровых. Окна были открыты, играла Юдина. Я огляделась — писателей не было! Федин — сосед умчался в Москву. Кое-кто прислал жен, говорили, что ночью, в темноте кто-то рискнул прийти.