Александр Фадеев - Молодая Гвардия

Кондратович прождал его у вдовы около часа и пошел искать по всем местам, где, он знал, еще мог быть дядя Андрей. Но ни в одном из этих мест его не было. И только спустя несколько дней Кондратович встретил на улице старика-шахтера с шахты № 1-бис, который в страшном возбуждении рассказал ему, что в ту памятную ночь, рано утром, на их улице немецкие жандармы и полицаи схватили прохожего человека, а когда он, этот прохожий человек, стал отбиваться, старик увидел, что он, как две капли воды, — старик даже перекрестился, — похож на директора шахты Валько, который, как известно, эвакуировался.

Но то, что узнала младшая сестра Туркенича, сбегавшая на квартиры Пирожка и Ковалева, было уже вовсе непонятно и тревожно. По словам их родителей, оба они как раз перед тем, как начались все эти аресты, ушли из дому рано вечером. А вечером попозже на квартиры к ним забегал служивший вместе с ними полицейский Фомин, который расспрашивал, где они могут быть, и очень был груб оттого, что их не застал. Потом он забегал еще раз, ночью, и все говорил: «Вот ужо будет им!..» Ковалев и Вася вернулись по домам перед утром, совершенно пьяные, что было тем более поразительно, что Ковалев никогда не пил. Они сказали родным, что гуляли у шинкарки, и. не обращая внимания на переданные им угрозы Фомина, завалились спать. А утром пришли полицейские и арестовали их.

Олег, Туркенич и Любка, взволнованные всем, что случилось, вызвали на совещание Сережку Тюленина, Ваню Земнухова и Стаховича. Совещание происходило на квартире Туркенича.

В тот момент, когда вошла Уля, они обсуждали вопрос о том, должны ли они теперь попытаться сами осуществить замысел дяди Андрея — напасть на тюрьму и освободить арестованных, — или они должны подождать указаний и помощи из Ворошиловграда. Любка вызвалась съездить в Ворошиловград, где, она сказала, у нее есть знакомые подпольщики.

— Не понимаю, где же тут логика? — говорил Стахович. — Мы готовились освободить Остапчука, торопились, мобилизовали ребят, а когда арестовали дядю Андрея и других, то есть назрела еще большая срочность и необходимость, нам предлагают прекратить дела.

Стахович очень изменился с той поры, как Уля видела его: возмужал, его бледное тонкое лицо самолюбивого, даже надменного выражения стало как-то значительнее. Он говорил, легко обращаясь с такими книжными словами, как «логика», «объективно», «проанализируем», говорил спокойно, без жестов, прямо держа голову с свободно закинутыми назад светлыми волосами, выложив на стол длинные худые руки.

— Не прекратить, а лучше подготовиться, — смущенно сказал Ваня глуховатым баском.

— А людей тем временем убьют, — спокойно сказал Стахович.

— Зачем ты на чувства бьешь? Нам всем одинаково больно за людей, — застенчиво глядя сквозь очки, но, видно, убежденный в своей правоте, говорил Ваня, — Мы готовили ребят по заданию подпольной организации, в помощь ей. У нас была зацепка в полиции — Вася и его друг. Теперь этого ничего нет, все нужно начинать сначала, и ребят нам нужно вдвое, втрое больше. Не мальчики же мы в самом деле! — вдруг сказал он сердито.

— У первомайцев найдутся смелые, преданные ребята? — вдруг спросил Стахович Улю, прямо взглянув ей в глаза с покровительственным выражением.

— Да, конечно, — сказала Уля. Стахович безмолвно посмотрел на Ваню.

Олег сидел молча, вобрав голову в плечи, и то внимательно-серьезно переводил свои большие глаза со Стаховича на Ваню, то, задумавшись, глядел прямо перед собой, и глаза его точно пеленой подергивались.

Туркенич и Сережка молчали. Уля чувствовала, что Стахович подавляет всех своей значительностью, самоуверенностью и этими книжными словами, с которыми он так легко обращается.

Любка подсела к Уле.

— Узнала меня? — шопотом спросила Любка. — Помнишь отца моего?

— Это при мне было… — Уля шопотом передала подробности гибели Григория Ильича.

— Ах, что только приходится переживать! — сказала Любка. — Ты знаешь, у меня к этим немцам такая ненависть, я бы их резала своими руками! — сказала она с наивным и жестоким выражением в глазах.

— Да… да… — тихо сказала Уля. — Иногда я чувствую в душе такое мстительное чувство, что даже боюсь за себя. Боюсь, что сделаю что-нибудь опрометчивое.

— Тебе Стахович нравится? — на ухо спросила ее Любка.

Уля пожала плечами.

— Знаешь, уж очень себя показывает. Но он прав. Ребят, конечно, можно найти, — сказала Любка, думая о Сергее Левашове.

— Дело не только в ребятах, а кто будет нами руководить, — шопотом отвечала Уля.

И — точно она сговорилась с ним — Олег в это время сказал:

— За ребятами дело не станет, смелые ребята всегда найдутся, а все дело в организации… — Он сказал это звучным юношеским голосом, заикаясь больше, чем обычно, и все посмотрели на него. — Ведь мы же не организация… Вот соб-брались и разговариваем! — сказал он с наивным выражением в глазах. — Нет, поезжай-ка, Люба, дружочек, мы будем ждать. Не просто ждать, а выберем командира, подучимся! И свяжемся с самими арестованными.

— Уж пробовали… — насмешливо сказал Стахович.

— Я в-возьму это на себя, — быстро взглянув на него, сказал Олег. — Родня арестованных понесет передачи, можно записку передать — в белье, в хлебе, в посуде.

— Немцев не знаешь!

— К немцам не надо применяться, надо заставить их применяться к нам.

— Несерьезно все это, — не повышая голоса, сказал Стахович, и самолюбивая складка его тонких губ явственно обозначилась. — Нет, мы в партизанском отряде не так действовали. Прошу прощения, а я буду действовать по-своему!

Олег густо покраснел.

— Как твое мнение, Сережа? — спросил он, избегая смотреть на Стаховича.

— Надо бы напасть, — сказал Сережка, смутившись.

— То-то и есть… Силы найдутся, не беспокойся! — говорил Стахович.

— Я и говорю, что у нас нет ни организации, ни дисциплины, — сказал Олег, весь красный.

В это время Нина открыла дверь, и в комнату вошел Вася Пирожок. Все лицо его было в ссохшихся ссадинах, в кровоподтеках, и одна рука — на перевязи.

Вид его был так тяжел и странен, что все привстали в невольном движении к нему.

— Где тебя так? — после некоторого молчания спросил Туркенич.

— В полиции. — Пирожок стоял у двери со своими черными зверушечьими глазами, полными детской горечи и смущения.

— А Ковалев где? Наших там не видел? — спрашивали все у Пирожка.

— И никого мы не видели: нас в кабинете начальника полиции били, — сказал Пирожок.

— Ты из себя деточку не строй, а расскажи толково, — сердито сказал Земнухов. — Где Ковалев?

— Дома… Отлеживается. А чего рассказывать? — сказал Пирожок с внезапным раздражением. — Днем, в аккурат перед этими арестами, нас вызвал Соликовский, приказал, чтобы к вечеру были у него с оружием — пошлет нас с арестом, а к кому — не сказал. Это в первый раз он нас наметил, а что не нас одних и что аресты будут большие, мы, понятно, знали. Мы пошли домой, да и думаем: «Как же это мы пойдем какого-нибудь своего человека брать? Век себе не простим!» Я и сказал Тольке: «Пойдем к Синюхе, шинкарке, напьемся и не придем, — потом так и скажем: «запили». Ну, мы подумали, подумали, — что, в самом деле, с нами сделают? Мы не на подозрении. В крайнем случае, морду набьют да выгонят. Так оно и получилось: три дня продержали, допросили, морду набили и выгнали, — сказал Пирожок в крайнем смущении.