Федор Абрамов - Дом

Михаил выбрался из дому уже после полудня. Не мог раньше. В молодые годы с утра ни разу не бражничал– так неужели сейчас, на пятом десятке, ломать себя? Делов, что ли, в жизни не стало?

А другая причина, почему он со всеми не в ногу, – женушка. Заладила: не пойду, и баста – бульдозером не своротить. "Да ты подумала, нет, какая это обида Анфисе Петровне будет?" – "А мне не обида – дочерь родную во грязи валять?" – "Дочерь во грязи? Веру?" – "Проснулся! Родька кой год по бабам ходит, баско это – ученица с таким кобелем рядом?" Михаил тут только руками развел: подумаешь, преступление– человек смолоду молод! И вот стружка полетела уже с него: "А-а, дак ты защищать, защищать! Ну ясно, кобелина кобелине глаз не вырвет!" Никак не может забыть Варвару.

В общем, испортила праздник: Михаил тучей выкатился из заулка.

Но какая же благодать на улице!

Еще недавно задыхались от жары, от пыли, еще недавно все на свете кляли, когда надо было шастать деревней, – в пепел размолот песок! А сейчас идешь – вроде бы и не та дорога. Ни пылинки, ни порошинки. Хорошо поработали недавние ливни. Хорошо промыли землю и небо. И зелень, молодая зелень брызнула на лужайках. Как, скажи, лето заново началось в Пекашине.

А может, еще и гриб какой на бору будет? – подумал Михаил и услышал песню: у Лукашиных пели.

Родька выбежал встречать его на улицу. Грудь белой рубахи расшита серебром, рукава с кружевами, как у девки, пояс металлический, с золотым отливом… Разодет-разукрашен по самой последней моде.

– Ну, брат, я таких и в Москве не видал.

– Стараемся, дядя Миша! – весело тряхнул волосатой головой Родька и закричал: – Музыка!

В распахнутом настежь коридоре разом грохнули два аккордеона, и Михаил так на волнах музыки и въехал в дом.

А дальше все было как по писаному. Было громогласное «ура» в честь опоздавшего, был штрафной стакан – прямо у порога, были расспросы – почему один, где супружница…

Вера не стала дожидаться, когда отца затюкают. Тряхнула косами, вскочила на ноги:

– Песню, песню давайте!

И кто устоит перед ее напором, кого не подымет волна веселья и задора, которая хлынула от нее! Запели все – и молодняк и пожилые, благо всем известна была песня про солдата:

Михаил глаз не мог отвести от дочери.

Не в мать, не в мать, думал. Да и не в меня, конечно. Не умели мы так радоваться. И вдруг, любуясь черными разудалыми глазами Веры, вспомнил Варвару. Неужели, неужели все радости, все муки тех далеких-далеких лет вдруг ожили, проросли в родной дочери?

Михаил перевел взгляд на другой конец стол а, туда, где сидела Лариса со своими подружками. Визг, смех – из-за чего?

Таборский! Когда успел забраться в этот недозрелый малинник? Вроде бы, когда он, Михаил, заходил в избу, его там не было. Но разве в этом дело? Разве не все равно, когда втесался?

В диво другое – соплюхи от него без ума. Лапает, щупает принародно – и хоть бы одна по рукам дала: опомнись, ты ведь в отцы нам годишься!

Не дождешься от нынешней молодежи. Вот уж правду каждый день бренчат: поколения у нас в ладу друг с другом.

Ну а Таборский еще, помимо всего прочего, запал молодежи умеет дать. Как Подрезов, бывало. Правда, у Подрезова все от души, от сердца. У того слово – дело. А этот артист. Говорун. И поди разберись, где игра, где дело.

А Петр так и не пришел, сказал себе Михаил, водя глазами по пестрому буйному застолью, и ему вдруг стало не по себе.

Он новым стаканом вина залил тоску.

– Родька, а где у тебя матерь? Не вижу.

Родька, как тетерев на току, заслышав какой-то непонятный звук поблизости, на секунду поднял рывком голову и снова запел.

…Пили за новобранца, за будущего солдата, за то, чтобы он верой и правдой служил родине, пили за нее, Анфису Петровну, пили за Таборского, пили за Шумилова, председателя сельсовета, за друзей-товарищей – за всех пили, никого не обошли.

А когда же, когда же отца-то вспомнят? – изнывала от ожидания Анфиса Петровна.

Она глаз не сводила с сына, умоляла, заклинала его: скажи! Но разве до отца было Родьке, когда рядом Вера, друзья-товарищи?

И вот кто же догадался сказать про родителя? Александра Баева, старушонка, которая помогала ей угощать гостей.

– Ну тепереча, думаю, не грешно и Ивана Дмитриевича добрым словом помянуть.

И тут Анфисе Петровне вдруг стало так горько, такое удушье подступило к горлу, что она едва добралась и до повети…

Прибегал Родька ("Мам, мам, что с тобой?"), прибегала фельдшерица тоже была на проводах, – Таборский, Шумилов заходили.

– Ничего, ничего, отлежусь. Гуляйте на здоровье, веселитесь, – говорила она всем.

И так же она ответила и Михаилу, когда тот ввалился на поветь.

Но Михаила не проведешь.

– Эх и дура же ты, Анфиса, дура! Кажинный день провожаешь сына в армию? Да ведь потом волосы будешь на себе рвать: ах, недоглядела, ах, недосмотрела свое сокровище…

Анфиса Петровна встала. Верно, верно сказал Михаил: настанут такие дни, и скоро настанут, когда она за один погляд на сына согласна будет все отдать, что у нее есть.

Опираясь на Михаила, она вышла с повети в сени и тут увидела Нюрку Яковлеву, пьянющую, чуть не на карачках пробирающуюся вдоль стены к раскрытым дверям избы. Раздумий не было. Вмиг загородила дорогу:

– Тебе, Анна, нету хода в мой дом.

– В твой дом нету хода? Мне? Это за что же такая немилость?

– А за то, что в чужой дом нахрапом залезла.

– Я залезла?

Анфиса Петровна не стала больше разговаривать – выставила непрошеную гостью на крыльцо, захлопнула за собой двери, да еще и рукой на дорогу указала:

– Уходи, уходи, Анна! Видеть тебя не могу после того, что ты сделала с Лизаветой, а не то что принимать в своем доме.

Нюрка откинула назад голову, захохотала:

– А родню в этом доме принимают? К примеру, когда родной сынок напакостил… Непонятно выражаюсь? Пойди посмотри… Вещественные доказательства налицо…

– Чего мелешь? Какие доказательства?

– А-а, какие… Какие бывают, когда парень брюхо натолкает?..

Она не охнула, не пошатнулась от этих слов – ни минуты, ни секунды не поверила, но и отмахнуться не могла: сплетни, как огонь, в зародыше гасить надо.

– Веди к Зойке! – приказала.

Зойка жила отдельно от матери, в старом колхозном курятнике на задворках у медпункта. При виде нежеланных гостей, переваливших за порог ее маленькой неказистой избенки, удивленно выгнула тонкие подрисованные брови она лежала на кровати, но не встала.

– Проходи, проходи, мамочка званая! – с издевкой сказала Нюрка. – Ну мамочкой не хочешь, а бабкой-то хошь не хошь станешь. Верно говорю, Зойка?