Отиа Иоселиани - Звездопад. В плену у пленников. Жила-была женщина

— Будь ты проклят, злодей!

Едва я проехал два-три двора, как меня нагнала меньшая дочка кузнеца и положила на арбу мешок с кукурузой.

Когда я выехал за околицу, я уже не мог разобрать, где чей мешок.

«Давай и к Элпите заеду, — подумал я. — Бедняжка совсем больная, и от Амбако писем нет…»

Развернув арбу, я покатил под гору вдоль живой изгороди из кустов граната.

Я все смотрел влево, чуть шею не вывернул, хотел разглядеть дом Амбако, но сплошные заросли граната скрывали его.

Только я поравнялся с калиткой, Элпите сама вышла навстречу.

— Здравствуйте, тетя Элпите!

— Никак, Гогита?

— Гогита!

— Гогита, а ведь от моего Амбако ничего нет. Отчего бы это?

— Будет письмо, тетя Элпите, обязательно будет.

— Будет?.. Ты так думаешь?

— Давайте вашу кукурузу, на мельницу свезу.

— На мельницу?

— Ну да, для этого и заехал.

— Что же мне теперь делать?

— Несите кукурузу, вечером привезу муку.

Подобрав подол длинного платья, она торопливо вошла в дом, вынесла залатанный черными лоскутами мешок и, положив его на арбу, опять спросила:

— Значит, ты ничего не слышал о моем Амбако?

— Да пока что ничего. Но письмо будет, тетя Элпите.

— А ведь обещал скоро вернуться… Просто не знаю, как быть!

Река вздулась от половодья и грозила смыть маленькую мельницу, стоящую в лощине между ивами. Мельник затворил воду в двух желобах и остановил большие жернова. Хрипел только маленький стершийся жернов. На полке, словно запрыгнув туда, притулился единственный мешочек с зерном.

Еще издали завидев меня, мельник отворил оба желоба. Жернова завертелись под ударами воды, в минуту поглотили последние запасы села, но так и не утолили голода.

Наконец-то разведрилось.

На пригорках, там, где повыше, можно было приступать к полевым работам. Сроки прополки прошли, сорняки душили посевы. Надо было торопиться. Не хватало рабочих рук.

— Хватит тебе возиться с этой холерой, пропади он пропадом, этот чай! — сказал мне Эзика. — Завтра выходи в поле.

— В поле?! — испуганно переспросил я.

— Да, в поле, а то с голоду передохнем зимой!

— В поле мне с культиватором не справиться! — признался я.

— Не справишься, говоришь? — Эзика смерил меня взглядом с головы до ног… Он пошел прочь, но, пройдя шагов пять, остановился в раздумье. Вдруг он крикнул, не оборачиваясь, словно не мне, а кому-то: — Справишься, не может этого быть!.. Как это ты не справишься!

— Культиватор попортит кукурузу… — испуганно крикнул я.

— Ну и пусть портит! — ответил он, обернувшись. — Непрополотая кукуруза все равно пропадает. Хоть что-нибудь да спасем!..

На следующее утро я уже запряг быков, когда Эзика появился на нашем дворе и сам стал распрягать их. Я не мог понять, что случилось, куда он теперь хочет меня послать?

— Наступает, гад… Все вперед рвется!

— Кто наступает, дядя Эзика? — спросил я, все еще недоумевая, зачем Эзика выпряг быков.

— Холера! Чтобы мор на него напал, на злодея поганого…

Я все еще не понимал, о ком говорит Эзика. Я чувствовал, что речь идет о враге, но почему он вспоминает о нем сегодня утром, когда тот еще так далеко. Ведь до нас не доносился даже грохот его пушек.

— Зачем тебе посевы, милый ты мой, когда он и поле затопчет, и урожай… Идет он, Иуда, подходит к нам, надо убежище строить.

— Убежище. А что это — убежище? — не понял я.

— Убежище! Да черта ли тебе до этого? — крикнул он, ожесточаясь. — Копай яму да лезь под землю, вот тебе и убежище!

— Яму рыть? — повторил я.

— Да, яму, такую вот, в мужской рост, да хватит и твоего роста. — Эзика оглядел наш двор. — Вой у тебя колья лежат для лоз. Выроешь яму, прикроешь кольями поплотнее и засыплешь землей, да щель оставишь, чтобы в яму лезть можно было…

— Но ведь это от виноградника колья!

— Что говорить о виноградинке! Копай яму, вечером сам зайду, проверю твою работу, — сурово закончил он.

— А рыть-то где?

— Где рыть? — Эзика огляделся и позвал маму. — Ивдити!

Мама с Татией на руках вышла на веранду.

— Надо сегодня же начать рыть убежище, поближе к дому. Приказ такой вышел.

— Почему поближе к дому?

— Этот проклятый не станет дожидаться, пека ты за село выйдешь. Да у тебя еще и ребенок…

— Что им от ребенка-то нужно? — громко вырвалось у мамы, и она прижала Татию к груди.

— А чего ты от них ждала? Людоеды — людоеды и есть! — Эзика выругался и, насупясь, захромал к воротам.

Из газет я знал, что фашисты рвутся вперед, сжигая и уничтожая все на своем пути. Даже Заза знал, что надвигается какое-то чудище — дракон или волк, которое пожирает детей. Иногда он вскакивал среди ночи и звал на помощь. Я успокаивал его, говорил, что наш папа там, на фронте: он сражается с чудищем и не подпустит его к нам, а застрелит и заколет штыком.

— Штыком? — переспрашивал Заза.

— Штыком, — повторял я.

Заза ложился. Я задремывал, но вдруг снова слышал:

— Он папу съел! Съел!..

Я будил его.

— Глупый ты, Заза! Как он может съесть папу. На папе железная каска.

— Железная каска? — удивлялся в полусне Заза.

— Да, а на ней звезда.

— Красная звезда… — улыбался Заза.

— Гогита, — просил он погодя. — Можно я лягу с тобой?

— Да ты же со мной лежишь.

— Нет, не в ногах. Можно рядом?

— Ложись…

Заза перетаскивал в темноте подушку, устраивался рядом, ворочался, вздыхал. Потом опять шептал:

— Гогита, а что такое каска?

— Каска… каска — это железная шапка вроде котелка… Спи, завтра я покажу тебе в газете.

Заза ворочался, думал о железной шапке и, наверное, видел ее во сне. Утром он напоминал мне о моем обещании и, сидя в постели, разглядывал нарисованного в газете красноармейца; на рисунке солдат в кирзовых сапогах и в каске до ушей, вытянув вперед автомат, бежал в атаку. На каске у него алела звезда. Заза долго разглядывал солдата и наконец говорил:

— Это не папа.

— Папа тоже такой.

— Такой?.. — Он удивленно трогал пальчиком большущие сапоги солдата: наш отец всегда носил мягкие кавказские сапоги.

Я обошел дом, вытащил из-под пола заступ и лопату.

— Куда это ты? — спросила мать.

— Яму рыть.

— Поближе к дому рой. Слыхал, что Эзика сказал?

— Я здесь вот, в траве.

— Ладно. Только ты один не справишься.

— Справлюсь как-нибудь.

Я несу лопату и заступ, размеряю и очерчиваю перед домом место для убежища.

«Вот сюда сядет бабушка, здесь — мама. Заза в том углу; посередине надо оставить место для люльки, да побольше, чтобы можно было покачать, а то Татия с перепугу не уймется. А я? Я пристроюсь где-нибудь в изголовье люльки или у входа».

Земля размокла, заступ берет ее легко, но дерн весь схвачен корнями, так что комки приходится отдирать руками и кидать в сторону. Я срыл дерн, окопал намеченное место, теперь землю можно выбирать лопатой. Глинистая земля липнет к лопате, замешивается круто, и отяжелевшая лопата почти не входит в нее. Наваливаюсь на черенок грудью, пру животом. На руках вскакивают волдыри, потом лопаются, и ладони нестерпимо жжет. Теперь мне не удержать ни заступа, ни лопаты. Сажусь на край ямы, в затылок мне печет солнце. И, весь мокрый от пота, я думаю: «Кто только придумал эту войну!»