Отиа Иоселиани - Звездопад. В плену у пленников. Жила-была женщина

За околицей на краю поляны я прислонился к акации. Меня душила злоба. Хотелось плакать, но плакать я не мог. Мне казалось, что Клементий увидит меня. Я повернулся и побрел. Я искал убежища, искал места, где бы меня никто не видел, где мог бы выплакаться. Я бросился к лесу. Я бежал, перескакивая через пни, продираясь сквозь заросли подлеска, раздвигая прутья и ветви. Я не чувствовал, как колючки царапают мне лицо, руки, и бежал все дальше в глубь леса, но мне казалось, что хромой Клементий Цетерадзе гонится за мной, хихикает мне вслед, и я пробежал лес насквозь, выбежал на опушку и, так и не выплакавшись, потащился обратно.

На лугу паслась корова Гочи, золотистая, в белых подпалинах. За коровой брела телка, а за ними в своем платье цвета лютика шла Гогона. Ярость охватила меня. Мне захотелось отколотить ее.

— Я сейчас убью тебя, Гогона, так и знай! — еще издали закричал я и помчался к ней.

Она не обратила никакого внимания на мой крик.

— Изобью до смерти!

Гогона пошла мне навстречу.

— Ты что кричишь, Гогита?

— Я сейчас изобью тебя!

— Изобьешь? — удивилась она, не трогаясь с места.

Я задыхался от злости.

— Почему ты надела это платье? — крикнул я.

— Это платье? — Гогона опустила глаза и стала разглядывать свое платье. — А что это за платье?..

— Ты назло мне надела его.

В этот миг я ненавидел Гогону, ненавидел всей силой души. На ней было платье цвета лютика, то самое, в котором она тогда, запыхавшись, прибежала к нам. Я ухватился за платье, готовый изорвать его в клочки вместе с Гогоной.

— Гогита, не рви! — попросила она тихо.

Не знаю, как сумела эта глупенькая девочка понять тогда, что меня мучило.

— Не надо! Я перекрашу его в другой цвет.

Я вздрогнул. Значит, и Гогона тоже не любит цвет этого платья. За что же я кричу на нее?

Я пошел прочь, шатаясь, добрел до акации и прислонился к ней. Гогона молча пошла за мной и уселась неподалеку, свесив ноги в овраг. Она сидела спиной ко мне и обеими руками рвала короткую общипанную траву.

Из-за леса выплыло солнце, заглянуло мне прямо в открытые глаза, но я не отвел их. Глаза резало, жгло, но я назло не зажмуривал их. На глазах выступили слезы, потом полились ручьем — я продолжал в упор смотреть на солнце.

— Гогита! — услышал я крик Гогоны; в ее голосе звучала тревога.

Не отзываясь, я стал оглядываться, но ничего не видел.

— Гогита! — снова крикнула она испуганно.

Я таращился изо всех сил. Перед глазами шли пестрые круги. Наконец я разглядел морду Гвинии. Потом смутно — Гогону и опять Гвинию. Выставив вперед рога и мотая головой, бык медленно приближался к сидящей в траве Гогоне.

— Гвиния! — закричал я и вскочил.

Гвиния сверкал белками и рыл копытом землю.

— Гвиния! — Одним прыжком я очутился между Гогоной и быком и замер, глядя в глаза животному. В руках у меня не было даже тоненькой хворостинки. — Гвиния! — закричал я во все горло. — Гвиния! Ну, иди, скотина! Подходи, чего ждешь? Ну, забодай меня! Ну! — Я вытянул вперед обе руки. — Что же ты стоишь? Иди!

Вся горечь и злость, накопившиеся за сегодняшний день, подкатили к горлу, и, не будь даже Гогоны за моей спиной, я все равно не отступил бы.

— Подходи! — твердил я. — Иди, чего ждешь!

Бык, опустив голову и выставив вперед рога, смотрел на меня.

Вдруг я вспомнил, что и в стычке с Клементием, и в моих блужданиях по лесу, и в ссоре с Гогоной — во всех бедах этого дня виноват Гвиния, и я пошел на него.

Видно, Гвинию озадачила моя смелость, он медленно поднял голову.

— Ну, подойди! Давай! Пропори меня, ну!

— Гогита! — Гогона схватила меня за штаны. — Гогита, стой!

— Пусти, Гогона, пусти! Ради него я… Ведь ради него… Ох, чтоб ему!.. — Мне хотелось обломать Гвинии рога, я чуть не плакал. — Пусти, пусти, тебе говорят. Я убью его! — И я бросился на быка.

Гвиния шумно засопел, повернулся и пошел прочь от меня. Я пустился за ним, стал бить кулаками. Гвиния побежал. Я гнался за ним, пинал ногами, коленями, бросился на него грудью. Сначала он убегал трусцой, но потом припустил вовсю, оставив меня позади. Я долго гнался за ним. Мне хотелось выместить на нем злость на себя, на Клементия, на Гогону, на весь мир…

Я не стал привязывать быков, оставил их Гогоне. Медленно перешел поле, потом вдруг заторопился домой. Перескочив через высокий частокол, очутился в нашем дворе. За кухней слышались удары топора. Я обиделся на маму. «Вот мне не дала наколоть дров, а теперь сама…» Я даже подумал, что с тех пор, как папа уехал, она меня уже не так любит, только и знает, что сердится на меня.

Я зашел на кухню. Заза бил колуном по толстому полену.

— Заза! — крикнул я. — Брось колун, по ноге хватишь!

Заза от неожиданности выронил колун. Я припомнил, что отец запирал от нас топор и колун.

— Не смей брать его, слышишь, не дотрагивайся! — строго сказал я, пробуя пальцем лезвие.

Так делал отец.

В одном месте оказалась небольшая щербинка. Наверное, Заза ударил колуном о камень. Но я сделал вид, что не заметил этого, и повторил:

— Нельзя его трогать, понял?

Заза кивнул, но взгляд его словно спрашивал: «А тебе-то можно?»

На веранде грелась на солнце бабушка с Татией на коленях. Рядом с ней стояла полная бутылка молока с соской. Я удивился: до сих пор сестренке хватало маминого молока.

— Бабушка!

Бабушка укачивала девочку, но мысли ее, должно быть, были далеко; она не слышала меня.

— Бабушка!

— Что, сынок? — Она очнулась и концом платка протерла глаза.

— Где мама?

— Ушла на плантацию чай собирать. А ты где пропадал весь день?

Второй год, как мама не выходила в поле собирать чай: кормящих матерей освобождали от этой работы.

— Целый день не ел ничего. Иди поешь!

Есть не хотелось, я спустился во двор, подошел к плугу, прислоненному к стволу шелковицы. Бабушка смотрела мне вслед. Длинный грядиль плуга упирался в развилку дерева. Тут же стоял культиватор, на нем лежало ярмо с прилаженной цепью. С ярма почти до земли свисали яремные веревки. На веревках были видны следы от узлов. Я смерил четвертями расстояние от шкворней до этих следов, оказалось две четверти с вершком… «Ага, — подумал я, — значит, узлы надо вязать вот где — чтобы быку не сдавило шею». Яремные веревки пахли бычьей шкурой.

Я потянулся к грядилю, но не смог его удержать, и плуг грохнулся оземь, чуть не задев глазеющего на меня брата.

— Ты что здесь торчишь? — прикрикнул я на него.

Заза надулся, отошел и полез под арбу, вздернутую передком на подпорку.

Я опять поставил плуг чапыгой вверх и попробовал рукоять. Она была высокая, почти подпирала мне грудь. Удерживать ее одной рукой и одновременно давить на нее мне было не под силу. Другой рукой мне нужно было подгонять быков. Я повалил плуг на землю. Нет. Одному не справиться!