Виктор Голявкин - Большое собрание сочинений в одной книге

— Ну, ну, ну, дай мне еще…

Разве можно на него обижаться!

— Оскорбишь человека, так он злее становится, ух! Как тигр, лев, бросается! Я буду вас, ребята, оскорблять, но вы не принимайте близко к сердцу… Давай, давай, Касумов ждет тебя, давай! Надевай, надевай перчатки, Володя, и ноги уже…

И ребята кричат мне, нечего, мол, дурака валять, обиды выставлять.

Лезу под канат к своим перчаткам.

— Бокс!

И-И с песочными часами следит за нами. Замечаний про ноги не делает, хотя я «уже» и не собираюсь.

И вдруг Касумов буквально отделился от пола, ноги его взлетели вверх. Удара я и не заметил, но он был! Второй раз за всю жизнь! Таким же ударом сбил я Гарика, без сомнения! Наверное, правой, ну да, я бил правой… Каким же ударом я сбил его?

Поднимается с полу Касумов, но не сразу. Вид у него обалделый. Еще бы! Во дал! Пристали ко мне со своими ногами, при чем здесь ноги!

Ребята ахают. Смотрят на меня как на диковинку. Такой удар у нас еще никому не удавалось провести. Хотя на тренировках сильно бить не обязательно своего товарища, но все равно все сильно бьют, разгорячась.

— Это еще ничего не значит, — говорит И-И, делая вид, что ничего не произошло.

Касумов уже оправился, сидит на скамейке задумчивый.

И-И гладит его по голове как маленького:

— Ничего, ничего…

Боится, что сбежит Касумов, больше всего опасается, что от него сбегут. Самая сокровенная идея у него «Спартак» поднять на небывалую высоту, воспитать всех чемпионами, — да какой тренер этого не хочет…

Ребята поглядывают на меня с нескрываемым уважением, даже неловко. С некоторой опаской поглядывают, со мной ведь им работать придется. Не случайно, не случайно, второй раз! Кто может из нас так ударить? Впереди бои. С мощным ударом! Будущие схватки представлялись мне законченными в первые секунды. Я провожу свой коронный удар, и они летят к бабушке! Правый хук! Только так! Хоть сейчас в бой, вперед!

Лежу теперь и охаю ранним утречком на своей тахте, избитый в первом же матче вчерашним вечерком. Так дальше не пойдет, к чертям собачьим! Как же я допустил? Где же мой удар, которым я послал его в нокдаун в первом раунде? По корпусу он мне надавал словно кувалдой, а лицо попросту узнать нельзя, а стыдно-то как! Позорный первый бой, выдохся, как последняя собака, бил беспрерывно мимо, а он меня обрабатывал как хотел. Избитый до такой степени, спасибо вашей тете, чтоб я еще явился! И это называется «работой»! Работайте, ребятки, друг с другом, только без меня. Оставьте меня в покое, даже дышать тяжело, ну вас всех, не выдохнуть полностью, ой! Проваливаю, пока не поздно, из добровольного общества «Спартак». Добровольно побитый, улепетываю добровольно. Сколько я ни вкладывал душу в удар, а вложили мне. В «Спартак» я не вернусь. Ни к Клочкову, ни к Азимову не собираюсь.

Подходит отец к моей кровати, смотрит на меня с сожалением.

— Неужели перчатками можно так разукрасить?

— Я и сам об этом не подозревал.

— Мягкие перчатки, а у тебя даже уши распухли.

— Выходит, жесткие.

— Мать была права.

Отец собирается на работу. Кладет в карман бутерброд, который каждый раз приносит назад.

Я, охая, встаю.

Теперь косит меня.

— В нашей семье теперь двое косых, — слышу голос отца, — очередь за мной. Косая семейка, парад косой семейки, каково?

— Не болтай глупости, — говорит мать.

— Счастливо вам, косые, оставаться!

Хлопает за отцом дверь.

— Меня, между прочим, совсем не косит, — слышу я голос матери, — и нечего надо мной подтрунивать. А ты сам себе заработал, ты слышишь меня?

— Неужели нельзя оставить меня в покое?

— Подумаешь, не может ответить, фон-барон!

В окне отражается моя безобразная, опухшая, кривая рожа.

Заваливаюсь снова на тахту.

В свое время, читая и перечитывая любимую книгу «Боксеры и бокс» и колошматя мешок, подвешенный к электрическому проводу, я думал: я готов к боям. А после первых тренировок в «Спартаке» тем более. Уверенность из меня перла, а что вышло? Первый же бой оглушил меня, смял, уничтожил. Так, выходит? Противник мне попался сильный, но я ведь был готов к любому противнику! Выходит, я не был готов, мне казалось. Как же разобраться в таком случае: когда мне кажется и что есть на самом деле? Не может быть, чтоб мне только казалось. Все мне только чудится? Нет, дудки, елки-палки, если уж кажется, то так оно и есть, загвоздка тут в другом. Ну а если у меня неверное чутье? Кажется одно, а получается другое? Тогда беспрерывное сплошное невезенье. На смех людям. Может такое быть? А почему бы и нет? Не то человек делает — не то и выходит. А кто то делает? Что значит — то? Ну, понятное дело, тот, кто выигрывает, чувствует, что выиграет, и выигрывает. А кто хоть раз проиграет? Не может же быть, чтобы все только выигрывали. Хотя и такое бывает. Да мало ли кто что чувствует, разве в этом дело! А в чем? Я вот сейчас чувствую, что в бокс не вернусь, ни за что не вернусь, раз чувствую…

Рассуждая, я машинально отколупывал кусок засохшей краски, кусок моей росписи, пока он не отлетел. Под ним проглянули обои, но я скоблил ногтем дальше, словно добирался до клада или хотел проткнуть пальцем стену насквозь. Скоблю и скоблю без всякого смысла, просто так, и вижу — проступают буквы. Под обоями газета, и я стал действовать осторожно, чтобы прочесть, что там написано. Мне вдруг показалось, что я должен непременно прочесть, что за слова под обоями, во что бы то ни стало. Я встал, кряхтя, за ножом и теперь скоблил целенаправленно и осторожно. Обои были приклеены намертво. Но уже проступило слово, полустертое, но четкое своим смыслом: «бились».

Скоблю в нетерпенье и спешке. Ага! Есть! «Бились до конца…» А дальше? Кто бился? И до какого конца? Досада! Ах, беда, испортил все, испортил, стер слова…

— Что ты делаешь со стеной? — спрашивает мать из своей комнаты.

— Что можно сделать со стеной? — отвечаю раздраженно. — Ничего с ней никогда не случится.

— Ах, не случится? Ты так думаешь? С ней уже случилось!

— Так что же с ней случилось?

— Она стала непохожа на себя!

— Кто? Стена? — Я смеюсь.

— Чем ты занимаешься, ответь мне!

— А ты чем занимаешься?

— Не валяй дурака, я лежу.

— И я лежу.

— Но ты еще что-то делаешь?

— Ничего.

— А со стеной что ты делаешь?

— Поддерживаю ее, мама.

— Оставь стену, ты меня слышишь?

— Я ее давно оставил. Теперь она свалится в твою комнату, и будет полно мусору.

— Будешь сам мести.

Принимает все за чистую монету — ну как тут не шутить? Ей даже подумать неохота, серьезно сказано или в шутку. Отец это объясняет тем, что ей раньше очень хорошо жилось в семье, ее очень баловали. Может, и так. Похоже. Я люблю с матерью шутить, нести всякую чушь, пока она вдруг не скажет «не валяй дурака» или «не болтай глупости». Но иногда мне кажется, что отец и я ошибаемся, будто она не понимает шуток, а просто неохота ей с нами дурачиться, у нее свои мысли.