Виктор Голявкин - Большое собрание сочинений в одной книге

— Ну и связался же я, ну связался!

— Подумаешь, связался! Мы тоже с тобой связались, на тебе грейпфрут…

— Катись ты со своим… а ну, вылазьте!

Вылезли. Степь кругом. Уму непостижимо, как мы сюда забрались!

— Давайте толкайте машину, хватит вам так стоять!

Грязи-то, грязи! Сплошная жижа, в таких-то ботиночках, ну и дела!

Схватились за машину — раз-два! — взяли!

Еще раз! А ну! Взяли! Еще! Уф, черт… Стоим, в грязи с ног до головы перемазались, а с какой стати? По какому такому соображению?.. Дай, шофер, передохнуть, может, хочешь грейпфрут?..

— Давайте толкайте! Не можем же мы ночевать здесь, куда мы попали, зачем я вас взял! Заткнитесь со своим грей… фру… фру… толкайте машину!

Еще раз! Еще! Еще раз! Не сачкуй! Раз-два! Не сачковать, поэты! Василий, не увиливай! Да-вай! Еще! Давай, поэты!!!

Тррр!

Поехала…

Рванулась машина из ямы, развернулась, обдала нас фонтаном грязи и помчалась в обратную сторону, от греха подальше…

— Вперед — назад! — сказал Вася.

Пошли.

Художник Нагорного парка культуры и отдыха Миша оформлял не то стенд, не то Доску почета. Вокруг фотокарточек он рисовал листики и цветочки, а внизу под фотографиями — панораму города. Краски он подбирал тусклые и серые. Я бы на его месте всадил в море изумрудно-зеленую с кобальтом синим.

Молодой художник Таракан (так он назвал себя), с черной бородой, рисовал второй стенд. Панорама города у него ничем не отличалась от Мишиной панорамы. Молодой художник Ахмед, толстый, как бочка, возился с третьим стендом. Панораму города он еще не начинал. Молодой художник Сашок приколачивал фотографии на четвертый стенд.

Когда я вошел, они рады были оторваться. С Мишей я был знаком, и он познакомил меня с остальными. Они отложили кисти и принялись меня рассматривать. Я измазался в грязи, и в городе мне в таком виде неудобно было появляться. Тем более дома. Они снова взялись за кисти, убедившись в моей трезвости. Тяжко так вздохнули. Может, они думали, у меня с собой бутылка, бог их знает. Постные у них стали лица, а вначале — ничего. Я разделся, повесил свои штаны и носки у печки, а сам устроился на топчане. Прикрылся драпировкой и сижу. Немного подсушусь, почищусь, думаю, и потопаю. Верно сделал, сюда завернул.

Сижу, прикрывшись драпировкой, болтаю ногами, давно ли я здесь работал? Давно ли я уходил отсюда в ночь писать на асфальте? Давно ли я сорвал народное гулянье?

Свисает с потолка бумажный абажур с причудливыми рисунками. Непонятно откуда, болтается на веревке посреди мастерской женская сорочка. На столе вперемешку с кистями, тряпками и красками — колбаса, хлеб, соль и подсолнечное масло. На полу разный мусор, кастрюлька, стакан и пачка пельменей. Над топчаном большим гвоздем прибита к стене вырезка из газеты о летающих тарелках. На спинке единственного стула я сосчитал семь разных галстуков. А на стене холсты. Пейзажи. И у стен холсты. И стенды. Много стендов.

— Иногда я здесь ночую, если срочная работа подвернется, — сказал Миша, заметив, что я рассматриваю галстуки.

— Я думал, тебя не застану, — сказал я.

— Сезон еще не начался, мог бы не застать. Но если он начнется, то привет! Ведро хватай, афиши, запрягут! Сам знаешь.

— Знаю.

— Добыли работенку, а времени в обрез. Сезон-чик поджимает, и заказчики торопят. Молотим, брат, вовсю, сам видишь.

— Вижу.

— С утра сидим и шпарим.

— И много нашпарили?

— А мы пока не считаем.

— Ну и верно, чего считать, — сказал я.

— Деньги будем считать, — сказал Таракан.

Толстый Ахмед оторвался от работы, чтоб съесть хлеб с колбасой, на которые я собирался посягнуть. Не буду я у них просить пельмени, решил я, им самим есть нечего.

Я смотрел на четырех художников. На бледного, даже серого Сашка, который беспрерывно курил. На сосредоточенного Таракана. Жующего Ахмеда. На их стенды. Скучно. Я лег и начал засыпать. Они между собой разговаривали. Тихо ныл о полутоне Таракан. Толстяк доказывал, что цвет обойдется без полутона. Разговор усиливался, и я стал слушать.

— Цвет воздействует на свет, а свет воздействует на цвет, — сказал Сашок.

— Тон, тон, полутон, — твердил Таракан.

— Все правы, — сказал Сашок, — и ты прав, и он прав, ты по-своему, а он по-своему — все люди правы по-своему… Дело в том, что все хорошо, все правильно. А он, может быть, тебя считает неправым. Это тоже спорно, что ты сейчас заявляешь. Ты что думаешь, Рауф себя не считает выдающимся художником? Рауф тоже себя считает выдающимся художником.

— Значит, Рауф абсолютно прав?

— Конечно. Он считает, что делает вещи в мировом русле. Это, знаешь, хорошо, когда каждый себя считает работающим в мировом русле. Иначе и работать нельзя, ну, представь себе, как бы ты работал, если бы считал, что делаешь чушь несусветную!

— А Грунин тоже считает, что он работает в мировом русле?

— Грунин тоже считает, что он единственный художник.

— Все со временем встанет на свои места, — сказал Таракан, — все утрясется.

— Чего утрясется? — спросил толстяк.

— Все утрясется, — сказал Таракан.

— Провалиться мне на месте, он имеет в виду себя, — сказал Сашок. — Я же говорил, что все имеют в виду себя. Не каждый только сознается.

— Если его пейзажи утрясутся, мои тоже утрясутся, — сказал толстяк.

— Во-во, — сказал Сашок. — А сейчас это трудно определить. По-моему, время поставит все на место.

— Что же получается? Выходит, если время пока на место не поставило, каждый болван вправе себя гением называть?

— А почему бы и нет, — сказал Сашок.

— Тьфу! — сказал толстяк. — Но есть же истина? Есть же сейчас большие художники, существуют?

— Есть, конечно.

— Чего же тогда все путаются?

— А ты вот чего путаешься?

— Почему я путаюсь?

— Ведь ты считаешь, что он не то делает, а он считает, что ты не то делаешь!

— А ты считаешь, что Грунин правильно делает?

— Я думаю, он здорово делает, — сказал Сашок.

— А чего там здорово? Чего?!

— То, что он хочет выразить, он выражает очень ясно, по-своему.

— Что же он хочет выразить своими вертящимися углами, кругами и плоскостями?

— Жизнь нашу современную.

— Что, у нас такая жизнь, что ли?

— Ты как-то смешно говоришь, у него свой угол зрения, он смотрит по-своему, а ты смотришь посвоему. Только и всего. Все не могут одинаково смотреть. Было бы ужасно, если бы все одинаково на жизнь смотрели. Вот и хорошо, что он так видит. Вот и хорошо, что он так чувствует.

— Вот и хорошо, что его из института выгнали, — сказал толстяк. — Почему же его тогда из института выгнали?

— Пусть сам работает. Он себя сложившимся художником считает. Государство его насильно учить не собирается, если он учиться не желает, а готов творить…