Алексей Мусатов - В колхозной деревне

— Фух-х! Боже ж ты мой! — произнесла она, вытирая лицо фартуком, и открыла двери фургона.

Товарищ Хвист заглянул внутрь своего походного магазина, осмотрел, всё ли в порядке, и улыбнулся. Серые бесцветные глаза устремились на тётю Катю. Говорят, что глаза выражают работу мысли, а вот у товарища Хвиста они, например, ничего не выражают абсолютно: наверно, врут люди… Поэтому, может быть, и трудно сразу понять, насколько он глуп или неглуп. Одним словом, он посмотрел на тётю Катю и обратился к ней так:

— Для начала, многоуважаемая Катерина Степановна, понимаешь, кружечку пивка — начальству. Без этого, каб-скть, нельзя… Начин — великое дело. (Часто употребляемое «как бы сказать» он произносил скороговоркой: «каб-скть».)

— Ты уж третью кружку вылакал: чем я буду расплачиваться? — проворчала продавщица вполголоса, но пива всё-таки налила.

— Напрасно, каб-скть, волнуетесь. — Он подмигнул тёте Кате, принял от неё кружку пива, отхлебнул глоток и объявил столпившимся колхозникам: — Только — в порядке очереди!

Настя о чём-то пошепталась с Анютой и сказала громко — так, чтобы все слышали:

— А горшков привезли, Ерофей Петрович?

От взрыва общего хохота даже и лошадёнка засеменила ногами. Казалось бы, что тут смешного? Но это был намёк на то, как в прошлом году Ерофей Петрович выехал без возницы и забыл торбу; когда же потребовалось дать лошади овса, он попробовал накормить её из горшка. Кончилось всё это тем, что лошадь укусила его за плечо. С тех пор Ерофей Петрович возненавидел всякую глиняную посуду и прекратил торговлю ею. А колхозницы прямо-таки взвыли без этой посуды. Вообще, по сельскому хозяйству Ерофей Петрович соображал плохо. По этой причине он завёз в сельпо сотню хомутов громадного размера, из которых только один годился на Великана. Все же остальные валяются на складе и по сей день. А ведь он, по его словам, руководствовался совершенно правильным принципом: «Маленький хомут налезет не на каждую лошадь, а большой — на любую». Вероятно поэтому же кобылёнка, запряжённая в фургон, могла бы при желании пролезть в свой хомут с ногами.

И почему только люди смеются? Не понять. Вот и теперь, когда все смеялись, Ерофей Петрович не пошевелил бровью: он пил пиво и изредка посматривал вверх, на облака.

Все стали подходить к дверцам фургона и покупать — кто спичек, кто табаку, кто платок.

— В порядке очереди! — ещё раз предупредил Ерофей Петрович. Но никто его не слушал.

Подошёл и Прокофий Иванович. Сначала он бросил взгляд на фургон и ухмыльнулся; затем обошёл вокруг лошади, просунул руку до локтя под хомут, покачал головой и с горьким сожалением произнёс.

— Животная.

Ерофей Петрович искоса осмотрел его с ног до головы, тоже ухмыльнулся и отвернул лицо в сторону.

— Папаша! От меня — пивка! — сказала весело Настя и подала Прокофию Ивановичу бокал пива. (Больше никто пива не купил, а возил его Ерофей Петрович, вероятно, «для начину».)

— Можно, Настенька, — согласился Прокофий Иванович. И большими глотками, разом, осушил сосуд. — Та-ак, — произнёс он удовлетворённо, — перед обедом пиво пользительно… А эта косынка что стоит?

— Двадцать восемь, — ответила уже повеселевшая тётя Катя. Глаза у неё, оказывается, добрые и немножко хитроватые. — Двадцать восемь — не деньги, а расцветка — лучше быть не может.

— Настя! Померь-ка косыночку, — ласково обратился Прокофий Иванович.

Тётя Катя набросила на неё косынку, быстро приладила и, любуясь, затараторила:

— Это ж, прямо-таки, для неё делано! Ай, мамушки, как идёт!

Прокофий Иванович неторопливо вынул кошель, рассчитался, отошёл к нам, развязал сумку с «продухцией» и принялся обедать. А Настю окружили девчата и все разом принялись обсуждать косынку, попивая ситро. Мы с Катковым полулёжа наблюдали торговлю. Всё шло весело. Тётя Катя раздобрела окончательно: предлагала девчатам конфеты, женщинам — фартуки, чулки. Но вот Анюта снова пошепталась с Настей и крикнула:

— Ерофей Петрович! К нам!

Тот улыбнулся, потрогал ещё раз двумя пальцами галстук и приблизился к девушкам.

— Ерофей Петрович! А можно мне купить полный ящик спичек? — спросила Анюта.

— Даже для вас, каб-скть, хоть вы и симпатичны, но — нельзя. Не больше, понимаешь, пяти коробок.

— Как же нам быть-то, девчата? А?.. А вы, Ерофей Петрович, ещё будете силу набирать? (Девчата прыснули со смеху.) Мы совсем без товару остаёмся, пока вы набираете прыть на пятьсот процентов.

— Всегда и везде. А к посевной — обязательно, — ответил Ерофей Петрович.

Митрофан Андреевич сказал мне тихонько:

— Дурака не выправишь — это верно. И тут обидно не то, что он дурак. Обидно другое: ты ему говоришь, что он дурак, а он ни капельки не верит. — Он помолчал и добавил: — До общего собрания пайщиков как-нибудь дотянет, но не больше.

А Настя снова пошепталась с Анютой, и обе подбежали к нам. Но обратились они к Прокофию Ивановичу:

— А где Витя?

Прокофий Иванович резал сало на квадратики толщиной с большой палец руки и, пожёвывая, ответил:

— Лошадь упустил. Отпрягал — убежала. Приедет! Куды ему деться.

Отошли они медленно, видно приуныли. Но через несколько минут Витя вынырнул из лесной полосы, привязал лошадей к бричке, задал им корму и уселся на колесе с независимым видом. Девушки потянулись к нему и заговорили:

— Витенька! Ситреца стаканчик!

— Витя! Пару «Ривьер» от имени девичьего населения!

— Сперва поесть надо. Умаялся.

Торговля прекратилась совсем. Дед Затычка спал около фургона. Ерофей Петрович разбудил его:

— Поехали!

— Куды? — спросил тот не вставая.

— Домой.

Дед Затычка поднял голову, посмотрел вокруг и сказал:

— Съездили бы во вторую бригаду. Всё равно завтра тащиться.

— План, понимаешь, каб-скть, график.

— А там без табаку-то им теперь — график?

— Ну-с?

— Вот тебе и ну-с. Налаживаю. — И он стал подтягивать чересседельник и прилаживать неказистую сбрую.

Тем временем Настя что-то шептала на ухо Вите, а тот кивал головой, посматривая в сторону фургона. Там уже сидел на своём месте дед Затычка, уже примостился позади на приспособленном стульчике сам Хвист, а тётя Катя ещё не уселась.

Наконец дед Затычка поплевал на ладони, свистнул кнутом и крикнул:

— Вперё-ёд!

Лошадка потопталась на месте, натужилась, бедняга, и стащила с места странную повозку. И в то время, когда тётя Катя помахивала на прощание рукой, а Хвист сидел надутый, как индюк, Витя прекратил еду. Он быстро достал баян, растянул его и грянул весёлую «частушечную». Настя и Анюта, подбоченившись, запели под переборы баяна:

Ерофей Петрович заёрзал на стульчике, потом перегнулся на бок фургона и замахал деду Затычке. Что он кричал, не было слышно, но ясно — торопился отъехать.