Алексей Мусатов - В колхозной деревне

Прошла осень, выпал первый снег, и Фёдор надолго уехал из Сухоблинова в МТС. Ждать уж нечего. Скоро появится ребёнок. Что ж, так, видно, и оставаться: ни девка, ни вдова, просто — жена брошенная.

Отец её, Силантий Петрович, угрюмо молчал. Обычно суровый, он стал мягче. Когда Стеша плакала, успокаивал по-своему: «Ничего, поплачь, не вредно, легче будет… Жизнь-то у тебя не сегодня кончается, будет и на твоей улице праздник. За нас держись, мы не чужие. Переживём как-нибудь».

Мать плакала вместе со Стешей и твердила по-разному. Иногда она заявляла: «В суд надо подать. Через суд могут заставить вернуться. Мало ли, что платить, мол, будет. Деньгами-то стыдобушку не окупишь. Да и деньги-то — тьфу! Велики ли они у него». В другой раз уговаривала: «Брось ты, лапушка, убиваться. Обожди, красота вернётся, расцветёшь, как маков цветочек, другого найдёшь, не чета такому вахлаку. А уж его-то не оставим в покое, он за ребёнка отдаст своё».

Сама же Стеша решилась на такое, что никак не могло прийти в голову ни отцу, ни матери. Раньше не было нужды, и она совсем забыла о комсомоле, теперь она о нём вспомнила.

По санному первопутку, провожаемая наставлениями матери: «Ты про Варвару-то не забудь, обскажи про неё, она его подбивает», и коротким замечанием отца: «Что ж, попробуй», Стеша отправилась на попутной подводе в райком комсомола.

Кабинет комсомольского секретаря был не только чист и уютен. В нём чувствовалась женская рука хозяйки. Цветы на подоконниках были не официальные кабинетные цветы — чахлые и поломанные, удобренные торчащими окурками, а пышные, высокие, вываливающие буйную зелень за край горшков. Под томики сочинений Сталина подстелена белая салфеточка, рядом с казённым чернильным прибором — фарфоровая безделушка, заяц с чёрными бусинками глаз.

Сама хозяйка, секретарь райкома Нина Глазычева, пышноволосая, с длинными тонкими пальцами и решительной, начальственной складочкой меж бровей, предложила Стеше стул негромко и вежливо:

— Садитесь. Я вас слушаю.

Стеша начала рассказывать, крепилась, крепилась и не выдержала участливых глаз секретаря, расплакалась. Нина торопливо налила стакан воды, но тоном мягкого приказа произнесла:

— Продолжайте.

— Родители мои не нравятся почему-то. Уходи, говорит, из дому, забудь родителей, буду с тобой жить.

— Родителей забыть?.. Так, так, слушаю.

— А ведь ребёнок будет. Считанные дни донашиваю. Сами посудите: из дому-то родного на казённую квартиру, у обоих ни кола, ни двора… Да и няньку нужно нанимать… Председатель нашего колхоза настраивает его — брось жену… Зачем это ей понадобилось, ума не приложу. Завидует чему-то… — Стеша сквозь слёзы горестно смотрела на фарфорового зайчонка.

— Бе-зоб-разие! — Толстый карандаш в тонких прозрачных пальцах комсомольского секретаря сделал решительный росчерк на бумаге.

Да и как не возмущаться: пришёл человек за помощью, не может даже сдержать слёз от горя, лицо худое, пятнистое, платье косо обтягивает огромный живот… Ведь мать будущая! Бросить в таком положении! Ужасно!

— Очень хорошо, что вы пришли. Не плачьте, не волнуйтесь, всё уладим. Соловейков Фёдор! Лучший бригадир в МТС! Непостижимо!

Как больную, осторожно, под локоть, проводила секретарь райкома Стешу. Та плакала и от горя, и от того, что на неё глядят так жалостливо, и, быть может, от благодарности.

— Спасибо вам. Человеческое слово только от вас услышала. Заплёванная хожу по селу.

— Бе-зоб-разие! В наше время и такая дикость! Всё сделаем, всё, что можем. Прошу вас, успокойтесь, товарищ Соловейкова.

Оставшись одна, Нина Глазычева сразу же подошла к телефону.

— МТС дайте!… Секретаря комсомольской организации… Журавлёв, ты?.. Сейчас вместе с Соловейковым — ко мне!.. Всё бросайте, слышать ничего не хочу!.. Жду! — Она опустила на телефон трубку. — Безобразие!

Нина Глазычева считала: Фёдор Соловейков уже только за то, что втоптал в грязь любовь, за одно это может считаться преступником перед комсомольской совестью! А он ещё бросил жену беременной!..

Сама Нина вот уже два года переписывалась с одним лейтенантом, служившим на Курильских островах, посылала ему вместо подарков книги. На каждой книге по титульному листу чётким почерком делала надписи. Надписи были красивые и гордые по смыслу, но широко известные. От себя же Нина добавляла к ним всегда одно и то же: «Помни эти слова, Витя». Беда только — в последнее время Витя стал отвечать на письма далеко не так часто, как прежде.

Казалось бы, всё просто: раз решил, и решил окончательно, порвать с домом Ряшкиных, раз понял, что жить под одной крышей с Силантием Петровичем и Алевтиной Ивановной нельзя, раз убедился, что Стеша не та жена, обманулся в ней, так что и мучиться — порвал, кончил и забыл.

Но забыть Фёдор не мог.

По ночам, когда он ворочался с боку на бог, не мог заснуть, отчётливо вспоминалась Стеша — вздёрнутая вверх юбка на животе, красное перекошенное лицо, тёмные от ненависти глаза, вспоминал, как она, упав коленями на землю, выламывала из его рук свои руки, лезла к лицу. Она плюнула, кричала, обзывала и всё это при людях, а он не чувствовал к ней обиды. Да и как тут обижаться, она живой человек, мечтала, счастья ждала, и вот тебе счастье — оставайся без мужа да с брюхом.

И жалко, и жалеть нельзя. Итти обратно, молчать, отворачиваться, бояться вздохнуть полной грудью?.. Нет! Кончил! Порвал! Это твёрдо.

Что же делать?

Хотел Фёдор уехать подальше, в незнакомые края, к новым людям. Жил бы на стороне, высылал деньги… Но тётка Варвара всюду поспела. Сам председатель райисполкома вызывал, спрашивал:

— Уходишь с работы? А что за причина?

«Что за причина?» Этот вопрос задавали все, а Фёдор на него не мог и не хотел отвечать. Пришлось бы объяснять, почему бросил жену, пришлось бы выносить сор из избы… Волей-неволей остался на прежнем месте.

Чижов, тётка Варвара, другие знакомые Фёдора старались не заговаривать с ним о жене. Они понимали — больное! Незачем тревожить.

Чувствуя недоброе, вместе с механиком Аркадием Журавлёвым, комсомольским секретарём МТС, Фёдор пришёл в райком. Нина Глазычева сумрачным кивком головы указала на стулья, разговор начала не сразу, долго листала какие-то бумаги, давала время приглядеться к ней, понять её настроение. Наконец она подняла взгляд на Фёдора.

— Товарищ Соловейков!.. — сделала паузу. — Всего каких-нибудь полчаса тому назад на том стуле, который вы занимаете, сидела ваша жена.

Недобрый взгляд, молчание. Фёдор не пошевелился, лишь потемнел лицом.

— Покинутая жена! Беременная! Вся в слезах! Не помнящая себя от горя!.. Что ж вы молчите! Что ж вы боитесь поднять глаза?

Фёдор продолжал молчать, глаз не поднял, не шевельнулся.