Виктор Баныкин - Ранняя осень

Месяцем желтых метелей называют октябрь. Но в этом году, едва водворившись на московской земле, октябрь решил поначалу преподнести горожанам иную метель — снежную.

На третий день с утра густыми хлопьями повалил снег. Пушистые, огромные, точно бабочки, они летели косо, подгоняемые ознобным ветром, летели нескончаемой вереницей. Через час-другой улицы, площади, скверы выглядели диковинно преображенными. Особенно же диковинными казались молодые липы и кустарники, не успевшие расстаться с пышной своей листвой. Под тяжестью белых хлопьев, облепивших их со всех сторон, они как бы присели, согнулись, стали похожи на снежных баб и лесные чудища.

Ближе к полдню на небе появились голубые сонные промоины, и с крыш домов часто-часто закапало. Машины разбрызгивали по сторонам липкую кашицу, оставляя после себя на асфальте черные полосы.

В речном же порту Химки, куда Гордей прикатил на такси с долговязым Петей, еще не таяло.

Непривычно пустынными предстали причалы с редкими засиненными следами на чистом, как в январе, снегу. Что-то странное — прямо-таки фантастическое — было в этом не летнем пейзаже: белый, с лебединой осанкой теплоход — один-разъединственный, смирно стоящий у гранитной стенки, свинцово-сизая, неласковая вода канала, вишнево-черные, как сгустки запекшейся крови, цветы на клумбах.

Приехали они рано, часа за три до отхода теплохода, отправляющегося последним рейсом до Астрахани.

Каюта Гордея была на самой верхней палубе в носовой части судна. Нескладный Петя в своем шуршащем плащике поднимался по трапу первым, неся немудрящую поклажу Гордея: старенький этюдник и такой же древний, в пятнах масляной краски, нетяжелый рюкзак. Художник еле поспевал за молодым человеком.

— Ваша каюта! — сказал бодро Петя, останавливаясь у двери с табличкой «люкс». — Разрешите ключик.

В каюте было две комнаты: гостиная и спальня с широкой кроватью. Вместо окон — стеклянная стена от потолка до полу.

— Петя, ну и чудак же ты! — оторопело ахнул Гордей, оглядывая рассеянию каюту. — Что я тут буду делать? В прятки играть? Но с кем?

— Привыкните! — все так же бодро заверил молодой человек. — Редкостная удача: по случаю закрытия навигации я заплатил за «люкс» половину его стоимости. Если не потеплеет, вам и на палубу не к чему выходить: сидите в кресле и пишите этюды до самых Жигулей!

Гордей снял пальто.

— Раздевайся, здесь жарко. До отхода теплохода уйма времени, и мы успеем по-холостяцки перекусить, чем бог послал. У меня в рюкзаке сыр, колбаса. Только надо принести из буфета горячего кофе. Ну, и еще… что приглянется. Раньше отличные пирожки пекли на пароходах.

— Мне бы стакан кефира, — кашлянул скромник Петя, вешая на крючок плащик.

— В холод-то? — удивился художник, доставая из рюкзака термос. — Возьми и кефиру. Бутылки три, — узрел холодильничек в каюте.

И подал Пете термос, сетку и пятерку. Глядя молодому человеку в его правдиво-бесхитростные глаза, добавил:

— А выпить не хочешь: водки, коньяку?

— Я не пью… разве при случае пивка кружку. И то в жару.

— А то угостил бы. Днями я получил некую сумму в комбинате. До весны на хлеб-соль одному хватит. О холстах, красках тужить не придется — мы с тобой отправили в Ольговку две посылки.

Направившемуся к двери Пете крикнул вдогонку:

— Кофе попроси непременно горячего.

Из буфета Петя вернулся нагруженный покупками. Сели за стол.

Гордей грел о стакан с кофе руки, глядя раздумчиво на безлюдную мокрую палубу, а Петя ел с завидным аппетитом пирожки с ливером, прикладывался к горлышку бутылки с ряженкой.

Вдруг Петя на время оставил в покое и пирожки, и запотелую бутылку. Тщательно вытер салфеткой руки, расстегнул пиджак и вытащил из-под брючного ремня какой-то сверток.

— Чуть не забыл, — сказал он, освобождая от бумаги объемистую книгу. — Вам, Гордей Савельевич, подарок от меня: альбом «Древнерусское искусство в собрании Павла Корина».

— Где достал? — вскинул брови художник, принимая из рук молодого человека альбом. — В свое время не поторопился обзавестись книгой, а уж потом… даже у букинистов не мог раздобыть.

— А мне вот повезло, — чуть розовея, улыбнулся Петя. — А на днях мне удалось побывать на Малой Пироговке в доме-музее Корина… хочется добавить: великого русского художника. Вы не возражаете?

— Не возражаю! — тряхнул головой Гордей. — Корин — последний из плеяды выдающихся живописцев России… он как бы связывал нас с Нестеровым, Коровиным, Васнецовым, Архиповым, Поленовым. — Помолчал. — Признаюсь: я до сих пор не был в мастерской Павла Дмитриевича. — Поднял на Петю глаза и тотчас отвел их в сторону. — Я боюсь увидеть огромный, пугающий своей белизной загрунтованный холст… Понимаешь ли ты, Петр, какая это трагедия, когда живописец в течение многих лет работал над этюдами, написал три десятка превосходных портретов, а перенести задуманное на полотно не смог? Грандиозный замысел остался неосуществленным.

Встал, прошелся по каюте. В спальне зачем-то раздвинул шторы, а вернувшись в гостиную, налил в Петин стакан кофе.

— Пей, пока не остыло. И рассказывай, какое на тебя произвели впечатление иконы? В собрании Павла Дмитриевича есть произведения красоты бесподобной, написанные большими мастерами древности. Между прочим, о русских иконах давно знали на западе. А в начале девятнадцатого века по просьбе Гете ему были посланы в Веймар две иконы работы художников села Холуй.

Опорожнив стакан, Петя признался:

— Бывая раньше в Третьяковской… в залы древнерусского искусства я никогда не заглядывал. А у Корина… меня затащил на Малую Пироговку знакомый реставратор. Он-то и открыл мне глаза на красоту старых икон.

— Да-да! — словно что-то вспомнив, встрепенулся художник и, немного помолчав, проникновенно заговорил:

— В переднем углу у матушки висели иконы, все прочерневшие от времени. И я ни разу ими не заинтересовался. Даже когда стал живописцем. Помню, матушка как-то говорила: «Этой вот, Троеручицей, меня родитель благословлял, а Николой — дед отца твоего, когда он под венец шел». Но я мимо ушей пропустил ее слова. А ведь деда благословлял прадед… он благословлял весь наш род и меня с братьями в том числе. Благословлял на жизнь праведную, честную! — Гордей оперся руками о спинку стула. — Возможно, доски эти, что висели в переднем углу родного дома, написаны были заурядными богомазами, но это уже другой вопрос.

Художник взял со стола альбом, провел ладонью по блестящей суперобложке с Михаилом Архангелом на огненном крылатом коне.

— Хороший подарок. Но мне не хочется тебя обкрадывать. Альбом тебе нужнее.

Прижимая к впалой груди ладонь, Петя заморгал белесыми ресницами.