Виктор Баныкин - Ранняя осень

Возвращаюсь с лесными дарами: в руках охапка рябиновых веток, унизанных алыми, кровавыми горошинами, а карманы отягощены крепкими кофейно-коричневыми желудями. Эти дары природы я повезу в Москву, хозяину уютного домика-мастерской, прикованному к постели тяжелым недугом.

Но и тут — в небольшом дворике с голыми печальными березками — меня поджидал сюрприз.

Едва захлопываю за собой легкую калиточку, как сразу же останавливаюсь в недоумении.

По песчаной белесо-желтой дорожке неторопливо — один за другим — скользят препотешные шары. Словно шары эти скатал из опавших листьев какой-то забавник.

Сбив на затылок кепку, смотрю во все глаза на странно-загадочных путешественников. О, да ведь это… ежи! Сквозь побурелые листья торчат в разные стороны острые иголки.

Первой по дорожке катится мать-ежиха, а за ней малыши — совсем крошечные «колобки». Малышей четверо.

Стою и жду, что будет дальше. Интересно же знать, куда держит путь колючая семейка. Но вот — откуда ни возьмись — появляется Влас, соседский кот-разбойник. Лохматый, черный, будто дьявол, Влас бросается, не раздумывая, на ежиху. В ту же секунду он пружинисто отпрыгивает в сторону. И смешно машет лапами, точно обжег их о раскаленную сковородку.

«Так тебе и надо, злодей!» — думаю я мстительно, припоминая не один случай из набегов Власа на мою кладовку.

Свернулись клубочком ежи. Не шевелятся. А кот-разбойник, полизав наколотые лапы, теперь уж осторожненько, шаг за шагом, приближается к самому маленькому ежику, волоча по земле унизанный репьями хвостище.

Ежик, наверно, даже дышать перестал. Представьте-ка на миг себя в его шкуре! Все так же осторожно Влас начинает свой обход вокруг крошечного «колобка». Восемь раз «протанцевал» хитрюга Влас вокруг онемевшего от страха ежика. И лишь после этого решает легонько толкнуть его лапой. Ежик шариком катится к обочине дороги. Тогда Влас принимается катать беспомощного ежика туда-сюда, ровно надумал поиграть в футбол.

Старая ежиха, чуть приподняв голову, с тревогой глядит на проделки кота-разбойника. Улучив удобный момент, она бесшумно подкатывается к своему беззащитному малышу. Когда же Влас, на какой-то миг отвлеченный от ежика пролетавшей совсем низко пройдохистой сорокой, снова намеревается возобновить «игру», смелая ежиха, устрашающе фыркая, с отчаянной решимостью бросается на кота. И разбойник Влас, не ожидавший такого дерзкого отпора, в смятении прыгает на забор.

Выждав минуту-другую, колючая семейка возобновляет свой путь. Поравнявшись с крыльцом, ежи сворачивают в сторону и скрываются под верандой.

Немного погодя я тоже направляюсь к невысокому крылечку с причудливыми узорчатыми балясинами. Положив на ступеньку ветки рябины, сажусь на корточки. И заглядываю под веранду. Ежей и след простыл. Куда же они делись? Не сразу замечаю рядом с ворохом сухой листвы отверстие в завалинке. Терпеливо и чутко прислушиваюсь. Ни звука, ни шороха.

Думаю: «Должно быть, у ежей в завалинке нора. Зимняя нора. Они так спешили… Неужели зиму почуяли?»

В ночь ударил мороз. Подхожу утром к окну, а трава во дворике вся инеем покрыта. Хватаю ватник я выбегаю на крыльцо, тоже все в крупном зернистом инее.

На крыльце стоит ведро с водой. Вечером я забыл внести его на кухню. Вода в ведерке замерзла. Стучу кулаком по толстому кружку, а лед не ломается. Вот это морозец! Не зря спешили вчера в свою теплую нору ежи.

Дышу полной грудью. Воздух ядрен, заборист.

На стоящую у крыльца березу опускается снегирь. Киваю ему, улыбаясь:

— С наступающей зимой, красногрудый!

Вот почему меня всегда тянет осенью в деревню. Здесь прощаешься с летом, здесь раньше, чем в городе, встречаешь зиму.

Как-то в начале ноября вдруг повалил густущий снег. Целый день с неба падали и падали пушистые хлопья — словно белые бабочки.

В ночь ударил мороз. Снег не растаял. А потом в течение недели раза три еще перепадал снежок. И уж думалось: неужто затвердевший сахаристой корочкой снег этот так и не растает? Неужто так прочно, по-хозяйски, водворилась в наших краях зима?

Совсем незаметно подкрался декабрь. Как-то поздним вечером перевертываю листик календаря и слышу: в окно кто-то с яростью бросил горсть дробин. Заглянул за полушторку, а стекла в уличной раме все рябые от прозрачных слезинок. И в каждой слезинке крошечный золотой бусиной отражается уличный фонарь.

Все сильнее и сильнее барабанил в окно дождь. В желточного цвета кругу от уличного фонаря осевший снег уже плавился, словно воск.

Наутро пошел я погулять в стоявший за домом лесок. Под ногами чавкала жирная вязкая грязь. Глядел на раскисшуюся по-весеннему дорогу и недоумевал: а был ли снег в самом деле? Всюду вокруг порыжелые поляны, весело зеленеющие сочной травкой бугры и фиолетово-коричневые пласты чернозема.

И лишь в лесочке под деревьями таились рваные грязно-серые лоскутки еще не истаявшего снега. И уж как-то не хотелось смотреть на эти неопрятные лоскуты-ветошки.

Вдруг сквозь перепутанные голые ветки засквозило синее-синее — апрельское — небушко. А когда я вышел на полянку, проглянуло и улыбчивое, прямо-таки знойное, солнце.

В последнюю неделю марта солнце совсем не показывалось. Но теплые южные ветры чуть ли не весь снег растопили в городе. Проказливые мальчишки бегали в школу без пальто, с открытыми головами.

А когда пришагал апрель, нежданно-негаданно нагрянули крутые ночные заморозки.

С нетерпением ждал выходного, чтобы с первой электричкой отправиться за город. Тянуло побродить по весеннему лесу, навестить безымянную капризную речку, вилявшую по опушке березового колка.

Еще не было и восьми, когда сошел я на знакомой станции — совсем пустынной в это бодряще-морозное утро. Скрылся вдали за рыжим увалом громыхающий поезд. Опустилась на землю благодатная тишина. И услышал я радостно звонкую песенку зяблика. Крошечная пичуга с блекло-кирпичной грудкой сидела на телеграфном столбе и с упоением славила восходящее светило.

Березовая роща начиналась в нескольких метрах от железнодорожной линии.

Шагал по ноздреватому, скованному морозцем снегу с глазурованными ковригами, обходя затянутые слюдяным ледком лужи. Между молодыми березками — такими по-весеннему праздничными, как бы старательно умытыми, тянулись серебряные, точно в январе, лыжни.

Вскоре я вышел к вертлявой речке, пока еще не набравшей силы, больше похожей сейчас на ручей.

Глинистые берега были обрывисты. Тот — правый откос находился в тени, опоясанный у самой воды ледяным сверкающим припаем.

Не спеша пробирался над обрывом, то и дело глядя на омываемые бурным потоком валежины-удавы, лобастые валуны, неведомо откуда здесь появившиеся. Радовался первой травке, возможно, лишь накануне проклюнувшейся на пригорке у старой березы.