Виктор Баныкин - Ранняя осень

— Как поплатился? — насторожился Гордей.

— Жизнью поплатился. Вначале пришло затмение ума, а потом и зрения лишился живописец, дерзнувшие прославлять в своих картинах Демона — духа изгнания… Извиняйте меня, необразованного раба божьего, но таково мое твердое убеждение.

«Умен же ты и хитер, даром что под этакого простачка подделываешься», — подивился про себя Гордей, с каким-то обостренным вниманием вглядываясь в худущего собеседника с жиденькой бороденкой. Сказал:

— Помочь вашему храму, как вы убедились, ничем не могу… А вот вас, если не возражаете, я бы порисовал.

— Почто возражать? Будет завтра у вас душевное настроение к тому — заходите в нашу каюту четвертого класса. В каюте еще чувашка. Она в Чебоксары направляется. Ежели ей поклонитесь… презабавное получите изображение, когда она в национальный свой шушпан облачится. А сей наряд у нее в чемодане имеется, сама похвасталась.

— А мы незамедлительно покажем товарищу художнику свою каюту, — вступил в разговор Микола, слегка осоловевший от стакана водки. И зычно прокричал, подзывая буфетчицу: — Эй, цыпочка! Получи с нас за чай-кофей!

Щуря ласковые, замаслившиеся глаза, забубнил себе под нос:

Проснувшись, Гордей протянул руку к тумбочке за часами. Часы стояли. И хотя лень было подниматься, он все же побрел к стеклянной стене. Раздвинул тяжелую портьеру.

Еле брезжил рассвет. Дождя-зануды не было и в помине. Небо высокое, по-осеннему холодное. Казалось, где-то там, в вышине, еле теплилась последняя звездочка.

Теплоход шел вдоль холмистого зеленого берега с прочерневшей от ливней деревушкой. Над косогором, среди хмуроватых елей и свечками горящих березок пряталась древняя обветшалая церковка, давным-давно всеми заброшенная.

«Поваляюсь, рано еще», — сказал себе Гордей, направляясь к постели. Оглянулся, кинул последний взгляд на удаляющийся храм. Сейчас между расступившимися вдруг деревьями стали видны и резной белокаменный портал с широкой, и тоже белокаменной, папертью, и хрупкая, ажурная — вся сквозистая — колокольня.

«Меня наши древние храмы с их неброской, спокойной красотой за душу берут, — думал Гордей. — Там же, на западе, многие соборы лишь поражают своей подавляющей масштабностью, отчаянной роскошью, безвкусицей золоченой лепнины. Тысячи и тысячи людей ахают и охают. Ахают, вспоминая собор святого Петра в Риме, а меня он разочаровал. Превосходны, правда, колоннада перед собором да «Пиета» Микеланджело, а все остальное — дешевая мишура».

Он снова прилег, закинув за голову руки.

Вспомнился молодящийся гид, смахивающий на провинциального дореволюционной поры актера, сопровождающий их пеструю группу по Риму, где они были всего лишь два денечка.

Называя себя «маэстро», вертлявый человечек этот не столько рассказывал о достопримечательностях великого города, сколько размахивал бестолково руками, к делу и не к делу восклицая: «Колоссаль, сеньоры, колоссаль!»

В Сикстинской капелле, заполненной толпами туристов, находчивый гид, воздев над лысеющей головой руки, воскликнул патетически: «Здесь надо пребывать или год, или одну минуту!» И ушел, театрально поклонившись: «Буду ждать вас через полчаса у автобуса».

В первое мгновенье Гордей растерялся. Сколько художников мечтают побывать в Сикстинской капелле, расписанной гениальным Микеланджело! Толкаемый бесцеремонно галдящей разноязыкой толпой, он, «счастливчик», не знал, что и делать: в его распоряжении всего-то тридцать быстротечных минут! А посмотреть, даже мельком, предстояло столько грандиозных фресок.

И тут взгляд Гордея остановился на дальней — противоположной — стене. Казалось, на него надвигаются, сплетенные между собой, тела титанов: возносимые на небо праведники и низвергаемые в бездну грешники.

«Страшный суд!» — чуть не вскричал Гордей и — тоже бесцеремонно, — расталкивая преграждающих ему путь людей, ринулся к этой потрясшей его фреске, созданной тоже титаном, совсем забыв в этот миг о том, что Микеланджело расписывал Сикстинскую капеллу в пожилом уже возрасте, будучи больным и немощным…

Возвращаясь к действительности, вспомнил Гордей рассказанный тестем — человеком большой культуры — то ли анекдот, то ли быль о великих гениях Рафаэле и Микеланджело. Как-то божественный Рафаэль написал для одного монастыря картину за оговоренную заранее сумму — 90 скуди. Прижимистым монахам, когда картина, была доставлена, не захотелось расставаться с большими деньгами. И они пригласили Микеланджело, чтобы он оценил произведение Рафаэля, зная о соперничестве великих мастеров. Остановившись у картины, Микеланджело сказал, обводя пальцем колено святого: «Смотрите, одно это колено стоит 90 скуди! А все прочее вы имеете даром!»

И вдруг, точно ужаленный змеей, Гордей зажал руками рот, чтобы не завопить на всю каюту. Почему, почему тогда все так нелепо произошло? Неужели обида на любимую девушку необузданно захлестнула тогда его сознание, что он после круиза вокруг Европы даже не попытался написать своей Аннушке? Не попытался узнать, что же произошло после его отъезда из Ольговки?

Из-под измятой подушки он снова вынул письмо, не дававшее ему покоя. Читал, перечитывал — в который уже раз после отплытия теплохода из Химок.

«Кто она — эта Корольцова? И была ли на самом деле подругой Ани? — ломал себе голову Гордей. — Господи! Если б это страшное… и тревожащее душу письмо пришло дня за три до моего отъезда, разве я отправился бы на родину теплоходом? Самолетом — за два с половиной часа — был бы в Смышляевском аэропорту. А оттуда рукой подать до Ольговки».

Жадно вчитывался в строки письма. Вспоминал: «Накануне отъезда из Ольговки я клятвенно обещал ей — хотя она и не требовала от меня никаких клятв, обещал клятвенно вернуться на родину под осень. Мы с Аннушкой — когда стали друг другу роднее родных — даже начертили план моей мастерской. Собирались строить ее над кухней. Просторная светелка с окном во всю стену. Из окна — всегда как на ладони — и Усолка, и Жигули… Такие мечты были, что дух захватывало!»

Часа через полтора он встал с постели совсем разбитым, с головной болью. Потеплее одевшись, долго кружил по палубе — с носа до кормы и обратно, изредка останавливаясь то у правого, то у левого борта, чтобы посмотреть на переливчато-опаловые космы тумана, лизавшие синеющую холодно воду. Порой ползущий туман застилал Волгу сплошным неровным пологом.

А когда на подходе к Угличу теплоход сел на мель, Гордей, несказанно этому обрадовавшись, бросился в каюту за этюдником.