Олег Смирнов - Остаток дней

Вадим Александрович закрыл последнюю тетрадь и начал дочитывать первую. Она по-прежнему велась нерегулярно, и в ней преимущественно рассказывалось о том, как в дивизии ждали демобилизации, как провожали демобилизованных счастливчиков и как, наконец, настал и для отца радостный час возвращения на Родину.

Демобилизация, дембель на солдатском жаргоне, увольнение в запас нам знакомы. Сами прошли через это. И радостно было и грустно. Но огромная разница: списанный по чистой, отец уезжал с войны, я — всего-навсего отслужив действительную. Кстати, мне предлагали остаться в офицерских кадрах, меня приняли и в партию: ценили. Но я был инженер-связист, и хотелось работать по специальности и по штатской линии.

Первая тетрадь осталась недописанной, а отец стал писать уже во второй. Возможно, оттого, что военная часть биографии была позади, начиналась с чистой страницы жизнь штатская, «гражданка». Само собой, и чернила новые, какие-то розоватые. Как будто потому, что мирная, гражданская жизнь представлялась отцу явно в розовом свете. Так вроде нет. Но если на то пошло, Вадим Александрович может признаться: он при увольнении в запас рисовал благостные, розовые (или, если угодно, голубые) картины послеармейского существования. В армию его призвали, едва закончил институт связи. И враз на все готовенькое: крыша над головой, кормят, одевают, обувают и еще деньги платят немалые (денежное содержание, по-армейски). А пришел на завод — сто рублей зарплаты, и все надо покупать на свои кровные. Разве что свободы было вдоволь, не стесненной суровыми воинскими уставами. И то до того, как повстречал Машу. Дальше была удовлетворяющая самого несвобода. Слово-то какое — несвобода . Впрочем, что означает свобода в таком понимании? Раскованность мыслей и поступков. А несвобода? Необходимость отбора мыслей и поступков, чтобы они были у тебя правильными, положительными. Хотя бы в принципе, хотя бы в главном. Ну, ладно, что там, в дневнике?

«… Итак…»

О, любит отец это «итак», то есть любит итожить. Ну да ему можно итожить, когда за плечами вся жизнь, без остатка.

«Итак, да здравствует гражданское бытие, штатская одежда! Не следует, правда, думать, что я враз переменился и внешне и внутренне. Хожу в том же кителе, разве что погоны снял, в фуражке со звездой, в кирзовых сапогах, но в брюках из чертовой кожи. А внутренне… а в душе живет война и вечно будет жить. Вспоминаю и вспоминаю бои, друзей, их и свои ранения, и как входили мы в освобожденные города и села Подмосковья, Калининщины, Смоленщины, Белоруссии, Литвы, Польши, и как нас встречали — боже, как нас встречали! Вспоминаю и Германию, там встречали без восторгов, но с каким-то облегчением: чем бы война ни закончилась, лишь бы закончилась быстрей, будем жить без страданий и мук, в мире будем жить. Но спрашивается: кто развязал войну, откуда она пошла гулять по свету? Мы вашего Гитлера долго не забудем. Это не злая память, это строгая память. Мы не можем на другой день предать забвению то, что едва не стоило самого существования нашему народу, всему человечеству.

И тем не менее — война в прошлом! И чтоб ее во веки веков не было! Уверен: не будет. Должны же были люди чему-то научиться. И главнейший урок из пережитого: не допустить новых войн, будь они трижды распрокляты. Очевидно же: настрелялись всласть. Теперь пусть стреляют только хлопушки на Новый год. Военные игры человечеству надобно оставить раз и навсегда…»

Да-а, знал бы отец, что военные игры продолжаются и приведут к ракетно-ядерному, нейтронному оружию. Впрочем, он узнал об этом позже, узнал. Представляю, каково было ему, как и всем участникам Великой Отечественной, видеть своими глазами: многоголовая гидра войны плодится и размножается. Да и мы, родившиеся после Великой Отечественной, видим это своими глазами…

«Скоро Новый год! Наступает первый послевоенный год. Здравствуй, сорок шестой! Я жду тебя как доброго и верного друга. А за тобой придут 47-й, и 48-й, и последующие — и все будут моими друзьями. Не покидает ощущение, что все они принесут мне счастье, много счастья…»

Та-ак. В начале сорок седьмого родился и он, Вадим Александрович Мирошников. Принесло ли это событие счастье отцу? А еще раньше — принесла ли ему счастье встреча с моей матерью? Но не будем забегать вперед. Как говаривал один сослуживец по курсам, не лезь поперед батьки в пекло. Вот уж истинно так! Долистаем запись за сорок пятый, возьмемся за сорок шестой.

В записях сорок пятого года отец кратко зафиксировал, как прописывался у своей матери в Измайлове, как устраивался на завод, как входил в заводской ритм, — и везде теплый, радостный тон: фронтовику почет и уважение. Да и как могло быть иначе, когда война только что отгремела? Писал отец о послевоенных трудностях с питанием и одеждой, о лишениях, нехватках, но с юмором, с добродушной улыбкой. Шутливо он написал даже о том, как утерял продовольственные карточки на месяц и перебивался не то что с хлеба на квас, а, пожалуй, одним квасом. За этот месяц, как острил отец, он стал еще стройнее, чем был на фронте.

Одна запись привлекла внимание Вадима Александровича. Он дважды перечитал ее:

«Итак, встречен Новый год, сорок шестой. Перейден, как мне кажется, некий важный рубеж в моей биографии. Накануне Нового года я был назначен старшим инженером. Но суть не в быстром моем росте на производстве, а в чем-то более существенном. Ощущаю, что столь же быстро взрослею духовно (это в тридцать три-то с гаком!). Научился лучше разбираться в людях, отучился принимать на веру, слепой идеализм заменяется трезвой, деятельной заботой об общем деле.

Новый год встречал в заводской компании, инженеры и техники, в основном молодежь, я был едва ли не старший. Крутили на патефоне довоенные пластинки «Рио-Рита», «Брызги шампанского», «Левкои», «Пасадобль», «В парке Чаир», танцевали фокстрот, танго, вальс-бостон, песни пели тоже довоенные, из тех, навек ушедших дней. И платья, и пиджаки, и туфли — опять-таки мода кануна войны. Так оно все перешагнуло через четыре страшных года и вошло в мирное сегодня. И было в этом что-то прочное, устойчивое, от уклада, которым жили и живем. Ничего не изменилось? Я задал себе этот вопрос в первый день сорок шестого да и впоследствии неоднократно задавал. А причиной послужило происшествие, можно сказать — форменное «чепе», приключившееся со мной. Вот что было. Колотит и посейчас, как вспомню…»

Только тут осознал Вадим Александрович: запись помечена сразу несколькими датами, то есть делалась в течение полумесяца. Это и понятно, если учесть, что описывалось. Следующее описывалось.

«На вечеринке были парами, один я бобылем. Было грустновато, но меня жалели: партнеры отпускали своих партнерш, и они поочередно танцевали со мной. Так что наплясался я больше остальных мужиков. А провожать было некого, и я шел домой под утро одинешенек, без спутницы. Опять стало грустно, в памяти всплыла Аня. Аня, которая провожала меня на войну, не дождалась, вышла за другого. Не осуждаю ее. Т о г о полюбила сильней меня. Пусть будет счастлива. Найду счастье и я.