Ахмедхан Абу-Бакар - Опасная тропа

К чему это я вам рассказываю, почтенные? Просто, мне самому хочется узнать этого интересного человека с удивительной судьбой. Он мне симпатичен. И знай я раньше о нем все то, что знаю я теперь, надоел бы ему просьбами встретиться со школьниками и рассказать немного о себе.

Живем мы рядом, в одном ауле, и, кажется, все знаем друг о друге. Нет, неправда, именно сознание того, что близко и рядом, обкрадывает нас во многом. Явись человек с такой биографией из другого аула — так мы на него смотрели бы, как на незаурядного, как на героя сказки. А тут, вот он рядом с тобой плещется в холодной воде, доступный, простой и между тем сложный и необычный человек, живое олицетворение нашего сложного времени.

— Жив останусь, клянусь, я для сельчан создам лучшие условия жизни, помяни мое слово, Мубарак! — пляшет Усатый Ражбадин в воде. — Пусть ропщут на меня, пусть жалуются, но я упрям… я избавлю хотя бы наполовину от хозяйственных забот людей, чтобы красиво жили… — И он так бросился брызгать на меня водой, что я выбежал из реки. — Помяни мое слово, помяни! — затянул он, как песню, бултыхаясь в воде. — Знаешь, Мубарак, чего я больше всего люблю?

— Скажи, буду знать.

— Море, когда оно в ярости. О, какая это сила!.. Так и хочется рвануться в это буйство и стать его частицей.

— Странное, директор, желание.

— Да-да, странное. И нравится мне очень образ отца в одной притче. Послушай, Мубарак.

— Я слушаю, Ражбадин.

— Поплыли отец и сын в море на дряхлой лодке. Тучи потемнели, отяжелели и стали опускаться, море разбушевалось. Волны разбили лодку как раз на обратном пути. И поплыли отец и сын в этой буре в кромешной тьме на обломках лодки. С огромным трудом удерживались они на этих щепках, подбрасываемые и окатываемые яростными волнами. И вдруг обессиленный и теряющий всякую надежду на спасение сын, обращаясь к отцу, говорит: «Бывает ли, отец, когда-нибудь человек в более отчаянном и страшном положении, чем вот сейчас мы с тобой?» «Не отчаивайся, сынок, бывало и бывает, — говорит отец, — куда страшнее бывает, сынок, положение отца, играющего свадьбу сына, когда в самый разгар торжества кончаются питье и закуска. Это я к тому, сынок, что я задумал осенью сыграть твою свадьбу». Слышишь, Мубарак?

— Слышу.

— Чертовски здорово отец подбодрил сына. Хорошо, а?

— Хорошо! — крикнул я. С этим человеком я для себя словно открываю ранее неведомый мир, удивительный мир мятежной души.

А Абду-Рашид, который побоялся войти в холодную воду, тоже подпрыгивал в одних трусах на берегу в такт песне директора. А песня состояла из двух строк и сочинил ее директор сам под свое настроение:

Чудесный, я скажу, почтенные, наш край, только не замечаем мы его, так же как и чудесных людей, с которыми мы живем и трудимся бок о бок. Разве это не курорт? Где еще можно найти такие живописные уголки, как у нас? Не об этой ли местности писал еще тысячу лет тому назад арабский путешественник Аль-Масуди: «В этих горах есть долины, ущелья и лощины, населенные народами, не имеющими между собой сношений по причине суровой местности, недоступные горы которой теряются в облаках и благодаря густым и непроходимым лесам и бурным потокам, низвергающимся с высот и громадных утесов…» Шумит в ущелье река, величава отвесная гора, на макушке которой притаился аул Конгожи. В горах воздух такой чистый и ароматный, что ты его не только вдыхаешь, ты его пьешь и даже хочется пожевать. Вон вороны кружатся вокруг орла и хотят его заклевать, а орел равнодушен, даже не пытается отмахнуться от них. Недаром говорят: «Орел мух не ловит». Кстати, эти слова подходят к нашему директору.

— Правда же хорошо, Мубарак? — спрашивает Ражбадин, беря из рук услужливого шофера полотенце.

— Очень хорошо.

— А ты не хотел со мной ехать. Ну что же, поехали, еще не все приготовлено в ауле к приему стройотряда. Ты говорил с Труд-Хажи?

— Нет.

— Как, ты же с ним, с прорабом сидел в приятной компании…

— Не успел… Ты меня выставил, да так, что… свет померк.

— Бранил небось?..

— На чем свет стоит! — смеюсь я. Зло к нему во мне совсем исчезло, будто его и не было.

— А что, если я попрошу, чтоб тебя на бетономешалку устроили. По-моему, ничего там сложного нет, только с электричеством надо быть осторожным… и семь рублей в день!

— Я не выбираю, какая будет работа, на любую согласен… — говорю я, а в уме уже подсчитываю, сколько будет за месяц, если в день по семь рублей, и заранее утешаю себя подобной перспективой. Ведь получается как раз то, что я жене и сказал.

Мы выбрались на дорогу, где начинался спиральный подъем на перевал Куцла-Хаб, что значит перевал, где чабаны обычно готовят обед. Во время перегона овец с ногайских степей в горы и обратно здесь устраивают чабаны свой привал. Сюда к ним в гости ездят сельские и районные хакимы, друзья, семьи. По-моему, за щедрость в этом деле не следует упрекать чабанов, они любят гостей не меньше, чем мы с вами, вместе взятые. Еще бы, месяцами они вдали от людей, слышат только блеяние овец, вой волка и жалобный плач шакалов в сумерках. А о женах своих они только и мечтают, голодные по женской ласке, скучающие по детям. Да будет впрок такому труженику все, что получает он за свои труды.

Преодолев подъем Куцла-Хаб, мы уже едем по горному плато. А в нашем ущелье уже туман, ох и любит нас этот туман! Говорят, что наши предки выторговали его у всевышнего, отдав ему за это трех красных быков.

Вы, почтенные, спросите меня, а зачем жителям Уя-Дуя понадобился туман? На это у них были веские причины. Они не раз подвергались нашествию и грабежу, не говоря уже о набегах, от чего разорялись и жили полуголодными. А когда туман — аула не видно, и найти его в тумане мог только тот, у кого хороший нюх на кизячий дым. А о таких туманах, какие водятся у нас, говорят: брат брату в глаз пальцем ткнуть может. А теперь жители моего аула с удовольствием бы вернули небожителю его туман, не запрашивая обратно трех быков. Наоборот, еще отдали бы в придачу тридцать красных быков. Но небожитель не внемлет просьбам. Он, говорят, впал в спячку и на двери вывесил табличку: «Прошу меня не тревожить».

— А хорошо, что я не застал там этого «Ассаламуалейкума» — вдруг слышу голос Усатого Ражбадина. — Черт знает, что бы я наделал?!

— И я обрадовался, — говорит Абду-Рашид. — Я очень боялся. Даже думал: хоть бы машина испортилась, застряла в дороге…

— И я не пригодился… — замечаю я и смеюсь.

— Ха-ха-ха, вот именно.

Вдруг смех наш будто ножом обрезали… По-моему, мы все трое разом увидели его, да, да, у родника Мурмуч стоял этот Акраб, этот «Ассаламуалейкум», этот хромой, немного полноватый мужчина в шляпе и при галстуке. Поодаль стояла машина — такой же, как наш, газик. Акраб тоже возвращался на стройку и обернулся, видно, на шум машины. Я взглянул на Усатого Ражбадина — он был бледен.