Алексей Толстой - Собрание сочинений в десяти томах. Том 10

Три сестры — пленницы жизни, которую Советская Россия разрушила и освободила пленниц. Поэтому спектакль приобретает глубоко оптимистическое разрешение в ощущениях зрительного зала, переживающего и драму сестер, и чувство освобождения.

Пожар в третьем акте приобретает значение закономерности, и объяснение Соленого с Ириной как бы дает ключ к раскрытию темы всей пьесы. Соленый, в старой постановке, это — самолюбивый чудак, нечаянно и нелепо сыгравший трагическую роль в пьесе. Соленый, в новой постановке, это — трагическая фигура, закономерно возникающая в той жизни, как нелепый и бесцельный протест, как чудовищное искривление; он также жертва эпохи и среды.

Владимир Иванович смог создать эту замечательную постановку заново им прочитанной пьесы Чехова, потому что, как он сказал в одной из бесед: «В этой постановке я боролся со штампами Художественного театра». Ломая штампы, ломая все то, что им самим было достигнуто, Владимир Иванович показал нам пример революционного, вечно молодого подхода к творческой работе. «Это блестяще прожитой спектакль от „лампы“ до первого актера. Это — симфония. Он победил». (Москвин — в прениях.)

Мы ставим новые, повышенные, требования к театральному искусству и к драматургии. Спектакль «Три сестры» становится для нас на данном отрезке времени образцом режиссерской работы, образцом раскрытия актерских возможностей, образцом эмоциональной насыщенности зрелища. Нельзя переоценить значение Владимира Ивановича как руководителя театрального искусства для всего Советского Союза.

Два раза я слушал постановку «Горе от ума» в Малом театре и буквально наслаждался поэзией этой пьесы. Мне кажется, что это может быть высшей похвалой для спектакля. Нелегко оживить образы, не отяжелив этим типы и не задавив умной и тончайшей поэзии, язык, идеи и краски.

Я считаю, что в постановке Малого театра совершенно изумительно разрешены эти задачи: звучат по-новому и современно для нашего зрителя гениальные ямбы.

Блестяще архитектурно разрешен спектакль художником Лансере, который показал подлинную московскую грибоедовскую эпоху.

На первом спектакле в роли Фамусова я видел Садовского. Мне нравится — он дает московского бестолкового барина. В нем звучит старая крепостническая Москва с провинциальным налетом. Климов дает другой образ — это скорее чиновник, чем барин. Фамусов Климова ярко сближает нас с эпохой Николая I, этой страшной чиновничьей эпохой удушения мысли, низкопоклонства и цинизма, против которого взорвался Грибоедов. Здесь действительно горе уму, горе благородству человека. Климов замечательно читает свой монолог во 2-м акте.

Мне очень нравится Чацкий — Царев. Он играет страстно влюбленного человека, больше оттеняя горе страсти, чем горе ума. Верно ли это? Не знаю, но знаю хорошо, что такая страстность Чацкого необычайно захватывает зрителя и заставляет его внимать тексту и [делает Чацкого] ближе к современности — нашему молодому, полнокровному зрителю. Хотелось бы посоветовать Цареву немного потушить силу звука, которым он излишне пользуется в своих монологах. В некоторых местах Царев доходит почти до условного жеста. Но я уверен, что в дальнейшей своей работе над образом он откажется от усиленного привлечения жеста и силы звука. Еще раз повторяю, что Чацкий Царева увлекает своей пламенностью и страстностью.

Очень хорошо играет Софью Тарасова. Она сдержанна и полна глубины содержания этого образа. Софья неглупая и страстная девушка, которая в иных условиях и при ином воспитании могла бы стать подругой Чацкого. Но здесь, в условиях фамусовского дома, она способна только на роковые ошибки с Молчалиным, на непонимание и на раздражение против едкости ума Чацкого. Ее, как непосредственного человека, Чацкий бесит и раздражает. Софью, несомненно, ожидает участь — выйти замуж, похоронив свои мечты, и стать московской барыней того века и той среды. Этот образ она и дает. В нем очарование молодости и непосредственности и трагическое непонимание Чацкого. Образ, созданный Тарасовой, правилен и отвечает задаче, поставленной Грибоедовым.

Блестяще играет Хлестову Массалитинова.

Лирическим стихам С. Щипачева свойственно то, что в «Кратком руководстве по красноречию» Михаил Васильевич Ломоносов называл остроумием, — то есть остротой ума. В стихах С. Щипачева лирическое переживание всегда руководило веселым, ясным, оптимистически направленным умом.

С прекрасным чувством меры поэт следит за пением своей лирической музы и никогда не дает ей довольствоваться эмоцией ради эмоции, ради настроения, ради одного эстетического переживания, — его лирический рассказ всегда подводит к концовке, полной глубокого значения, где раскрывается смысл стихотворения, дается ключ к нему, и часто не только к нему, но к идее, для подхода к которой предшествующие строки только заманивающая тропинка.

Подтекст этих двух последних строк можно раскрыть в целую поэму, трагическую и гневную…

Или — из маленького стихотворения «Вступление в Чертков».

Логично, эмоционально развивающийся реальный образ в концовке вдруг поднимается до социального обобщения. Метод Щипачева и есть наш социалистический реализм.

Известно его стихотворение «О любви».

Молодой буденновский боец целовал девчонку в жизни в первый раз. Но запела труба эскадрона, он умчался в атаку и был убит. Шли года…

Эта концовка — почти уже пословица. Так может сказать о любви только советский поэт, для которого закон жизни — это: «Один за всех и все за одного».

Стихотворение «По дороге в совхоз» рассказывает, как шли учитель и незнакомая девушка, налетел дождь, они — под деревом накрылись одним плащом…

Это могло бы быть только анекдотом, если бы это не было продиктовано чувством жизнерадостности, рождающим веселый, добрый смех. Это здоровая советская лирика.