Алексей Толстой - Собрание сочинений в десяти томах. Том 10

Рассказывать о самом себе трудно, потому что «я» не есть какая-то заданность. «Я» — двигается, изменяется и растет (или гибнет, как видно это сейчас на Западе) вместе с человеческим обществом — классом.

Лицо писательского «я» — это судьба класса, для которого писатель пишет, чьими целями, удачами, бедствиями он живет.

С 1921 года я связал свое творчество с жизнью и судьбой Советской России. Тысячу раз мне приходилось объяснять, для чего я покинул Европу (тогда еще благоустроенную, полную надежд) для страны, разоренной войной. Меня привел сюда инстинкт художника, заставляющий отодвинуть от себя сытое блюдо, чтобы устремиться в неизведанную даль, манящую грандиозными возможностями.

Эта даль была вся взъерошена гражданской войной, вся в надеждах, проектах. Это была питательная почва, куда мое «я» пустило корни. Я вырос на гуманитарных идеях. Половина писательской жизни прошла до революции. И вот за эти десять лет Советской России мне понадобились две свои собственные пятилетки, чтобы в новую эпоху стать новым писателем: в первую свою пятилетку перейти (не одним разумом, но художнически) из мира гуманитарных идей в мир идей диалектического материализма. А это — пусть никто на меня не обидится — очень трудный переход, и не все еще до сих пор освободились от детских очков гуманитарного мироощущения. Эпигонский гуманизм будет тлеть до тех пор, покуда у нас еще живет и тлеет «серый помещик». Во вторую пятилетку, когда я почувствовал себя связанным всеми корнями с пролетариатом, — пришлось уже без очков проделать сложный путь изучения, вбирания в себя жизни в процессе подведения материальной базы под социализм.

Я стал участником строительства новой жизни на земле. Я вижу задачи эпохи. Мне ясны мои задачи. Факел пролетарского искусства должен осветить мир. Искусство, литература — это память эпохи. Люди, события, дела проходят. Время стирает все. Искусство берет быстро текущий отрезок эпохи и создает из него нетленный кристалл. Это культура. Из этих кристаллов строится великий дворец труда пролетариата. Материал для постройки должен быть высшей доброкачественности.

Перед нами задача — поднять драматургию до той высоты, когда это трудное синтетическое искусство станет достойным отражением нашей эпохи, станет одной из монументальных частей новой культуры. Все мы понимаем размеры великого плана перестройки страны, еще недавно бывшей унылыми задворками Европы, в страну с высшими, на наших глазах впервые осуществляемыми формами хозяйства, духовной культуры и человеческой личности.

Товарищи, перестройка совершается по-большевистски, взрывая революционное напряжение всех сил страны. Для остального мира наш процесс представляется как величественное зрелище, для одних грозное, для других долгожданное. Мы видим чудовищное сопротивление остального мира тому, что уже пришло в мир. Картины человеческой трагедии торопливо сменяются одна другой с неумолимой логикой. Художник, творец, драматург не может не быть захваченным до последнего атомного ядра всем совершающимся. Иначе это не творец, не художник, не драматург, а серый мещанин, следящий за кончиком своих калош, чтобы не поскользнуться на кровавых плевках.

Наше искусство не может не быть великим и должно быть великим. Каждый новый день встает перед нами огромной исторической задачей, и наше дело — глядеть ему не в спину, не на его калоши, а видеть его во весь рост от головы до ног.

Но понять, освоить политически еще не значит освоить художнически. Очень часто художническое освоение отстает от современности или охватывает ее по поверхности, внешне и даже в том случае, когда художник политически подкован на четыре копыта.

Все это мы знаем, и здесь уже раздается: «Будь прежде всего художником».

В искусстве всегда и во все времена — два побуждающих начала: познание и утверждение, — познание психической природы человека и утверждение этой природы в действительности.

Молодое советское искусство начало с познания окружающего человека мира вещей, с поверхности; дальнейший путь его — вглубь, к человеку, творящему эту действительность.

Признавая одну периферийную поверхностную революционную одежду, советская драматургия утверждала очень часто одну только эту внешность. Отсюда — на сцене ходили не живые люди, а потоки человеческих фигур с портфелями, в серых рубашках; и затем одежда революции была часто непривлекательна для эстетического взора: до одежды ли было? И у других получался надсад над самим собой, фальшь, ложь.

Другое дело — познавать и утверждать внутреннее содержание социалистической революции, героический мир осуществляемых идей человеческой воли, мир психологической перестройки. Тут все одето пурпуром утренней зари. Наше искусство должно быть великим. Наша задача — повернуть самое убедительное, доходчивое и трудное из искусств — драматургию — в глубь совершающихся событий, в глубь самого человека. Драматургия — фокус всех усилий истории, истории, которая у нас из бешеного животного стала добрым конем, взнузданным большевистской волей. Почему же художническое отставание? Потому, что искусство мы до сих пор еще не изучили как нужное оружие. В драматургии, — я не боюсь признаться, — мы еще дилетанты. Почему музыкант, композитор не берется ставить оперу, пока не изучит головоломную науку гармонии контрапункта? А мы беремся, не зная законов сцены. А наука драматургии ничуть не проще и не легче музыки. Мы смешиваем иногда на протяжении одной пьесы и формы и стили искусства. Я поставил на сцене шестнадцать пьес удачных и неудачных. Спросите меня, какая в них форма искусства? Не знаю. Спросите меня, уверен ли я в том, что архитектоника пьесы, последовательность явлений и развитие характеров именно таковы, какие должны быть для максимального воздействия на зрительный зал? Не знаю. Писал на ощупь. А Мольер знал! Шекспир знал! Софокл знал! Они писали не ощупью. Когда последующее поколение захочет окинуть нашу эпоху глазом современника, оно не поставит моей пьесы. В чем дело? Я — плохой драматург? Может быть. Но, верно, оттого, что я еще не овладел орудием для изображения на сцене нашей эпохи. Это орудие — социалистический реализм. Что значат эти два слова? Я понимаю так: социализм в искусстве — это целеустремленность и, кроме того, глубокое прощупыванье новой материальной базы, подводимой под сознание бесклассового общества. Реализм в искусстве — это рассказ изнутри о борьбе человеческой личности в окружающей ее материальной среде. В то время как романтизм берет человека вне материальной среды, заставляет его бороться с абстракцией, как Дон Кихот с ветряными мельницами; в то время как натурализм описывает извне вообще материальную среду, не проникая во внутреннюю диалектику вещей, — реализм изнутри раскрывает внутренний мир человека, связанного с окружающей средой, как дерево корнями с питающей почвой.