Владимир Жуков - Бронзовый ангел

Светлана надолго замолчала. Молча лежал и Антон, не зная, как воспримется то, что вертелось у него на языке. А ему хотелось сказать, что он все-таки прежде был прав, что не все так в этой истории, как рассказывала учительница… Ладно, пусть по ее выходит с цветами, пусть старуха продаст их утром в Аринске, хотя они и не ее, гладиолусы, — пусть. Но избу — тут уж увольте, сама хозяйка сказала, — Славка снял не третьего дня, как думала Светлана, а месяц назад, аккурат, видно, в тот день, когда замкомэска пришлось отправиться в загс за разводом. И тогда получается: Славке нужен был этот день развода, он ждал его и хотел побыстрее отделить Светлану от ее прошлого — прошлого, в котором не было его, мотоциклиста. В общем, думал Антон, нет в этой истории святой абсолютной широковской бескорыстности, на которой так настаивала учительница, — настаивала в ущерб себе, не желая принять даже просто так, к сведению, милое для всякой женщины при любых обстоятельствах упоминание о том, что ее кто-то любит, заботится о ней не по велению общественного долга, или великодушия, или сострадания, а совсем по другой причине, выделяющей ее, эту женщину, из миллиона ей подобных, ставящей выше всех других…

Все это Антону очень хотелось сказать вслух, пока он не сообразил, что все-таки складывает события как-то не так и что мысли, бродящие в голове, — не для Светланы.

Вспомнилось, как налетел на Славку ночью, не дал договорить, и оттого ничего не понял, не узнал толком, и как стоял на крыльце, как блестел на черном небе Орион, звездная мельница, и как думал про Аню, жену, и про кровать с медными шарами, которая тут, в избе, и что сам вроде сводника, а потом вот случился учительницын рассказ — жалостный такой, и все обернулось наоборот. Теперь получалось и отчего-то задевало, что они со Славкой словно из одного отделения «Скорой помощи», ходатаи по одному делу. Однако зацепил самолюбие, кольнул острой булавкой, догадался Антон, не этот довод — что вместе, что одинаковые, а то, что Широков в своих делах и намерениях все же выходил вперед, будто бы действовал с бо́льшим правом…

И Антон вдруг понял, что, правда, совсем не обязательно убеждать Светлану, будто цветы в ведре не на продажу, а ей, и что изба снята месяц назад — тоже ей, чтоб не мучилась так долго, и если не получилось ей раньше приехать, так в этом Широков не виноват, — наверное, не мог иначе. Ведь даже если не долг двигал Славкой, не великодушие и сострадание, а что-то его, личное, так в этом личном было куда больше долга, и сострадания, и великодушия, чем если бы они присутствовали порознь, потому что Широкова занимал, заставлял действовать не только вот этот трудный, унизительный период в жизни Светланы, не столько он, сколько вся ее остальная жизнь, а быть может, и ее будущих детей и внуков…

И еще что важно, думал Антон, так это то, что Светлана не признавала ничего личного в поступке Широкова. Да, это важно, потому что доказывает, что он действовал бескорыстно, не требовал — хотя бы пока не требовал — ничего взамен, ничего не получал для себя, и вот этим — точно! — выходил вперед в таком сходном с его, Антоном, деле.

Подумалось, что возьми захоти потом когда-нибудь, зимой, в дежурном звене или при гостях рассказать Славкину историю, и расскажешь — вот, мол, какие еще рыцари есть на свете, а про свою, про Томку и Толика, про себя, так лучше молчать. Тут ведь только принцип, только он один… Что-то тяжелое, неприятное поднималось в душе Антона, когда приходили на ум свои заботы, свое путешествие в Успенское — вроде снова пил теплый, невкусный боржом, что так заботливо подливал ему недавно в стакан говорливый режиссер…

За перегородкой слышалось тихое, ровное дыхание — Светлана, видно, уснула. Антон стал думать о дочках — о Марине и Саньке, — как они там сейчас, и о полковом докторе, смотрит ли он за Аней, и принялся высчитывать, сколько дней жене было назначено до роддома и сколько осталось, но сбился, начал сызнова, так и уснул.

Ах как легко, как славно дышалось Кириллу Оболенцеву в то утро! Он встал рано и побежал на Древну купаться. Кусты и трава были в густой росе, воздух за ночь захолодел, но он быстро разделся и, не раздумывая, кинулся в воду.

Тело обожгло, будто бы сдавило со всех сторон тяжестью, и он на секунду замер, жадно вздохнул и поплыл к другому берегу.

Кувшинки с тугими, едва раскрывшимися бутонами пахли свежо и чисто, и он сорвал несколько штук, лег на спину и, прижимая к груди плотные листья с длинными плетями стеблей, поплыл, работая одними ногами. Озноба уже не ощущалось, теперь кожа горела, точно сильно растертая полотенцем, а голову приятно холодило тугое сопротивление воды.

Всегда бы так, думал он, глядя в высокое небо. Пришел офицерик, и стало легко. Такой серьезный офицерик и такой настойчивый. Вот бы два дня назад нашелся, когда состоялась торжественно-глупая передача ключей от квартиры! Уже тогда стало бы легко. Э т о ведь кончилось, давно кончилось, однако надо было, оказывается, появиться хмурому офицерику, чтобы кончилось совсем… Он так же серьезно объяснится со своей сестрой, и все останутся довольны. Ей даже ключи не придется возвращать, можно поставить другие замки.

Кувшинки он бросил на траву, там, где одевался. Но по дороге к дому сорвал цветок кипрея и церемонно вручил хозяйке, жарившей для него яичницу.

— Да ну вас, — смутилась хозяйка. — Еще бы цвет, а от этих по огороду не знаем, куда деваться.

Кирилл быстро поел и все не мог дождаться «рафика» — ехать на аэродром. Вообще-то, было еще рано, должны были приехать к восьми, но ему сегодня так все хотелось скорей, так хотелось! Благо занятие нашлось — глазеть на суету возле церкви, напротив дома, а то бы не знал, куда себя деть.

Еще когда брился, привычно разглядывая чужие, выцветшие фотокарточки над комодом, услышал тарахтение трактора, лязг гусениц и удивился: тракторы до сих пор селом не ездили, а этот еще в такую рань. И выглянул, узнал по желтому цвету машину дорожного отряда и опять удивился, а потом уж и просто стал смотреть, водя бритвой по щекам, — трактор остановился рядом, возле церковной ограды.

Вскоре подъехали два самосвала, и какие-то люди, погремев ржавыми замками на воротах, прошли за ограду и принялись сдирать ломиками доски, накрест приколоченные к большим дверям на паперти.

Среди ходивших по заросшему крапивой и дудником церковному двору Оболенцев различил председателя колхоза и по коротким, уверенным фразам, которыми тот перебрасывался с рабочими, определил, что начали дело, безоговорочно решенное.

Исчезли в темном проеме дверей, некоторое время никого не было видно, а потом председатель и еще трое с ним вышли, а наверху, на колокольне, за березовым деревцем, чудом прилепившимся к ветхому карнизу, появилась голова, за ней другая.