Владимир Жуков - Бронзовый ангел

Оболенцев отчаялся добиться от актера вот такого «двойного дна» в манере держаться, решил: пусть будет таким, как есть; не каждый зритель видел живого б о е в о г о летчика. Но актер еще и просто плохо играл, ему начисто не давалась первая же его сцена — в спортивном городке, когда он должен был изобразить, как сын генерального, такой же упрямый, как отец, пытается взять на штанге вес себе не под силу — лишь бы переплюнуть замкомэска, своего ненавистника. Началось с того, что актер не смог поднять и полсотни килограммов, подумали даже сделать штангу бутафорской, заказать ее в Москве, но потом Оболенцев решил, чтобы не терять времени, найти дублера, снимать «сына», толкающего штангу, со спины. Ничего страшного, кино недаром именовали «иллюзионом» — в нем все держится на подменах, кусочках несуществующего целого, на разорванной перспективе… Вот только не в этом, не в этом, ругал себя Оболенцев, скрывалась суть происходившего! Торопливые, самонадеянные пробы актеров — пусть; в конце концов, не подошел только один. Надо же — в полку обнаружился его почти двойник — копия и ростом и цветом волос, и уж он-то был точно на роль, мог бы сыграть, вполне мог бы справиться и даже встретился раньше, правда, мельком, остался неразгляденным, когда летал специально для картины, изображая полет «сына»…

Его фамилия была Широков, старший лейтенант, но все в полку звали просто Славиком. Он и впрямь отвечал этому затверженно-ласкательному обращению — непохоже на других летчиков говорливый, притягивающий к себе не только охотой, но и умением мгновенно погрузиться в чужие дела, как в свои. С первого же подхода к штанге взял вес семьдесят килограммов, предлагал и больше, и не просто так поднял — как может любой сильный человек, поплевав на ладони и крякнув для облегчения, — а со всеми тонкостями тяжелой атлетики, в толчке, с приседанием, с четким взлетом прямых мускулистых рук. И что-то произошло сразу на площадке, что-то пронеслось и развеялось добрым ветром — и пошел дубль за дублем, только успевай подавать команду: «Мотор!»

Оболенцев продержал Славика на съемках три дня, хотя и снимал всего час, и майор Фигурнов, командир эскадрильи, не на шутку разволновался, пришел спросить, не довольно ли отвлекать летчика от службы.

— А искусство? — смеясь, отшучивался Кирилл. — Мы ведь вас, авиацию, прославляем. Вы должны нам помогать!

— Оно так, — мялся Фигурнов. — Только мы ведь не в одиночку летаем. Парой, звеном… А нет Широкова — кто заменит. Вчера я летал и позавчера, а налет не мне — ему нужен.

Потом, разговорившись с Фигурновым во время случайной встречи, Оболенцев выяснил, что майор боялся не только за «налет» Широкова, он вообще не признавал иных занятий, кроме тех, которые человек был обязан выполнять по своей профессии. Фигурнов, оказывается, еще с курсантских времен, еще с тех пор, когда никем и ничем не командовал, не мог терпеть самодеятельности, всех этих, как он говорил, балалаечников, аккордеонистов и бегунов; его удивляло, как это люди, избрав себе дело всерьез и надолго, добиваются еще чего-то, ездят на смотры и соревнования и, не достигая даже десятой доли того, на что способны настоящие артисты и чемпионы, радуются, считают, что осчастливили человечество своим жиденьким пением, своим четвертым местом на районных соревнованиях, а их дело, где никого другого, кроме них, не имеется, ждет и страдает от этого.

— Ну, вы крутовато берете! — возразил Оболенцев. — Есть сколько угодно примеров, когда люди успевали отличиться во многих областях. Про Уточкина слышали? А Экзюпери? Авиатор и писатель с мировым именем.

— Может, оно и так, — сказал Фигурнов, — только тому, кто на теперешних самолетах летает, лучше не отвлекаться. Навыки нужны уникальные, их ни боксом, ни пением не приобретешь. Одно небо помогает. А Широков… Широков, скажу я вам, пилотяга особый, с талантом. Талант легче всего…

— Испортить? — завершил фразу Оболенцев. — Ладно, обещаю вам больше Славика не требовать. Выкрутимся. Но только уж на полеты вы его нам давайте, раз он такой, особый. В искусстве, знаете, что самое главное? Талант!

Разговор происходил в сумерки. Они стояли под деревьями, на траву падал свет из окон столовой, хлопали двери, темными силуэтами проходили мимо летчики, исчезали с глаз, будто и вправду хоронились от мира для сегодняшних ночных или завтрашних дневных полетов, и Оболенцеву вдруг показалось, что промелькнул и тот генерал, член-корр, который так настойчиво возводил в феномен свою инженерную науку, так же настойчиво, как Фигурнов — летное дело. Подумалось, что они, эти двое, даже похожи внешне — стражи у ворот, которые так берегли; нет, скорее не внешне похожи, не голосом и ростом, не лобастыми головами, а сосредоточенностью на одном — мысли, понятии, и это делало их не только одинаково устрашающе сильными, но и равно до смешного слабыми, потому что генерал говорил, говорил, а фильм все равно снимается, и Фигурнов тоже развивал свои материи, а Славик уже на пленке, и пленка в лаборатории, и ничего уже не изменишь — так было и так будет, жалобных книг на такой случай не придумано…

С того вечера Оболенцев с особой заботой пожимал руку Фигурнову, будто бы тот чему-то научил его, в чем-то помог. Бог с ним, со Славиком Широковым, пусть летает! И член-корр пусть раздумывает, как перекачать воду из Атлантического океана в Тихий. Пошли другие сцены, без самолетов и людей в форме, съемки покатились сами собой, и стало совсем легко, просто, как на той, самой первой его картине, когда он снимал в день, по пятьдесят, по семьдесят полезных метров — он, тот самый Оболенцев, которого считали удачливым и которому, как он сам порой считал, завидовали.

В середине августа позвонили со студии, сказали, что будут смотреть его материал. День был солнечный, с белыми островками облаков на ослепительном небе, надо было бы снимать и без него, со вторым режиссером, но он, удивляясь своему великодушию, дал группе отгул и помчался в Москву — возбужденный, нетерпеливый, словно бы призванный получить уже объявленную награду.

По лестницам, по коридорам шагал прямой, загорелый, и шнуровка на вороте мохнатой, с короткими рукавами, вроде бы из полотенца сшитой, рубашки, была распущена — как у футболиста, только что забившего красивый гол.

В душном просмотровом зале уже собрался народ. Кирилл, проходя от ряда к ряду, целовал женщинам руки, весело здоровался с мужчинами и всех приглашал к себе в Успенское. Шумно, правда, самолеты все время над головой, но зато Древна — ох, что за река! И лес, и рано поспевшая малина… Когда погас свет, он еще громко объяснял, с какого вокзала и на какой электричке лучше ехать.

Материал ему самому понравился. Особенно сцена зама генерального с вдовушкой — снимали на настоящем сеновале, и полная иллюзия светлой лунной ночи получилась; особенно здорово, как Настя скатывается с копны, бежит к загону с зубрами. Потом придется съездить в пущу, подснять зубров, но теперь есть один длиннющий кусок — от объятия с пожилым любителем птиц через росистую поляну, сквозь кусты, цепляющиеся за платье Насти. Ничего не скажешь — хорошо. И еще сцена в спортивном городке. Молодец, Славик, помог… Полеты так себе, ничего выдающегося, кроме взлета истребителя с пороховыми ускорителями. Опять же Славик летал. Эффектно, куда там, только ведь в монтаже вылетит, как пить дать вылетит, пусть это снимают для журнала «Наука и техника» номер такой-то…