Дмитрий Дурасов - Мальчик с короной

На кухне я быстро достал из кастрюли яйцо. На мою удачу, газ на плите горел. Я схватил сковородку, кинул на нее холодный кусок масла и, дождавшись, пока сильно разогреется, взял и раскокал над ней яйцо. Расплылось яйцо, и выплыл из него красавец желток, полированный белок довольно растекся по маслу и стал попыхивать и выгибаться в бугорки. Я отрезал самый большой ломоть черного хлеба, круто посолил и намазал для пущего смака хреном и горчицей. Яичница между тем была уже готова и слегка дымила. Я вытряхнул ее на ломоть, подумал и добавил мелко нарезанного лука и перца. Теперь можно было подавать.

Гордый, я вошел в комнату и протянул изумленному Юрию Николаевичу кушанье. Юрий Николаевич откусил и зажмурился от удовольствия. Он даже, кажется, заплакал и сказал:

— Ну, ты, брат, даешь! Если из тебя не выйдет писатель, то уж повар — обязательно!

На что мама сказала:

— Все писатели очень любили поесть и сами прекрасно умели готовить. Возьмем, к примеру, Гоголя, Чехова, Крылова! Одно гениальное гоголевское описание обеда у помещика Петуха чего стоит! А чеховский рассказ о глупом французе?! А крыловская «Демьянова уха»?! — И — мама начала как всегда перечислять десятки классических литературных примеров, а Юрий Николаевич слушал и ел мой бутерброд. Вот с той поры я, наверное, и полюбил Юрия Николаевича и стал к нему хорошо относиться.

Юрий Николаевич протискивается в коридор, в руках у него две авоськи — одна с книгами (штук шесть толстых кожаных томов, и все, конечно, сплошной Пушкин к Шекспир), а в другой сосиски, колбаса, булочки и банки консервов.

— Я пойду погуляю? — спрашиваю я Юрия Николаевича, и он дает мне кусок колбасы с булкой и треплет за вихор.

Теперь я свободно бегу на набережную. Чтобы попасть на Москву-реку или, как мы говорим, «Москвареку», нужно идти вдоль долгой гранитной стены нашего дома, остановиться перед забором, найти щель и несколько минут петлять между бочками с цементом, поросшими травой горами кирпича, ржавыми вагончиками, в которых живут строители и прораб. Жена прораба опутывает большую часть стройки веревками с бельем, и надо пробираться еще и под ними. Этот путь долог, но интересен. Все время открываешь что-то новое или с удовольствием переживаешь старое. То под ногой трещит и гнется доска, то открывается темная пещера склада. По пути можно набрать множество всяких интересных штуковин — в изобилии встречаются сломанные медные краны, туалетные цепочки, трубки, стерженьки графита, проволока, резина, болты, похожие на кандалы крепления строительных лесов, гвозди, пуговицы от гимнастерок, в которых ходят рабочие, и еще какие-то неизвестные металлические кружочки, которые так ловко кидать в реку. Всего не перечислишь! Выбор огромный! Если особенно повезет, можно украсть кусок карбида и долго потом устраивать взрывы и пожары в глубоких лужах.

Но еще по пути на стройку, у стены нашего дома, увидишь много интересного. Это, во-первых, наш ресторан «Эльбрус». Ресторан как аквариум выглядывает во двор огромными хрустальными окнами, за которыми днем и ночью плавают в синем табачном дыму официантки, похожие на золотых рыбок, приплясывают с остановившимися как у селедки глазами пьяные, на полу, как тина, зеленеют пальмы, гротиком таинственно поблескивает буфет.

За рестораном приткнулась аптека с холодным запахом лекарств и грустной девушкой в белом халатике. К ней тянутся старушки и как будто поют нежными голосами: «Мила-я, дай-ка-ааа от жи-во-тааа, от голо-выыы, от серд-цааа…»

Еще дальше чернеет скромный вход в наш домовый полуподвальный красный уголок. В уголке есть приемник, шахматы, газеты и журналы еще с довоенных времен, красная скатерть и два гипсовых бюста. В уголке сидит без руки инвалид войны и завкульт нашего двора Иван Иванович.

У доброго Иван Ивановича страшно дергается глаз, скрипит железная рука в пухлой черной перчатке. Голос его грубый и хриплый — в нем слышится отзвук близких разрывов и фронтовых команд. Одет Иван Иванович в китель без погон, плохо начищенные сапоги, на голове фуражка со сломанным козырьком.

Мы уважаем Иван Ивановича, но в нашем воображении он стоит отдельно от тех героев войны, которых мы видели в кино. На экране цветут взрывы, красивый, подтянутый лейтенант ранен, но отстреливается, солдаты строем берут город, умирают от страха уроды фашисты, все поют бодрые марши и влюбляются в летчиц и партизанок.

А Иван Иванович если и рассказывает про войну, то очень редко и все неинтересные какие-то случаи. То говорит: «Пришел к нам в окоп пацан-лейтенант из училища и все высовывается и высовывается из окопа. Я ему говорю: «Не высовывайся, браток, погоди маленько — успеешь навоеваться». А он опять высовывается. Я ему: «Не высовывайся!» А он высовывается. Я ему говорю: «Не высовывайся, не высовывайся!» А он высунулся — и бац, в лоб ему. А послушайся он меня, может быть, и по сей день жив остался… Так-то, ребятки…»

Словом, ничего по-настоящему интересного Иван Иванович рассказать не мог и не умел, даже о ранениях своих говорил как-то буднично:

— Стукнуло меня всего два раза. Первый раз один дружок, танкист, подсадил к себе в танк. Ну и шлепнул нас немец стальной такой болванкой. Броню она не пробила, а вот контузило меня крепко… А руку левую мне минным осколком срезало в Белоруссии, под Бродами — так-то, мальцы… Что еще рассказать? Мина — она, сволочь, большая… Она навесом кроет и осколки махонькие далеко кидает!

Я — на нашей солнечной, пыльной набережной. На набережной всегда холодно от ветра с реки, от толстого гранита парапетов. Блещут на асфальте бархатные лужицы мазута, мчатся, неистово сигналя, темно-зеленые, с помятыми кабинами и расщепленными кузовами трехтонки, под мостом стоит черношинельный милиционер с полосатым жезлом. Сейчас он заливистой трелью засвистит, да так, что у каждого шофера душа в пятки уйдет! Изредка будет вторить ему короткий густой возглас самоходки, или будут лаять трубы пассажирских трамвайчиков.

На набережной, как грозовое облако, стоит мой злейший враг — Сашка Медведев. На его крепкой круглой голове кепка, надвинутая на уши. Из-под козырька — мелкие, застывшие, как мне кажется, в студеной ненависти глазки. Никто не знает, что выкинет Медведев в следующий момент. Он может со всего размаха ударить палкой по лбу зазевавшегося товарища, укусить до крови, протащить за волосы. Смеется Медведев только когда кто-нибудь упадет да еще ногу подвернет…

Сашку давно бы отправили в колонию, если бы не отец, очень заслуженный инженер. С каждым годом этот сильный высокий человек высыхает и гнется к земле все больше и больше, но отказаться от сына не может и терпит его выходки. «Откуда берутся такие выродки, как Сашка? — думаю я. — Всем он враг, и все ему стали врагами. Почему, в жизни до сих пор есть такие люди?»