Дмитрий Дурасов - Мальчик с короной

Сказал и пропал, взмахнув темной полою шинели, как ночная птица. А на его место заступила в подвенечном платье Настя: «Вася…. Васенька! Как же ты поддался злой бабе, Васенька? Она и мужа своего забыла, и тебя забудет… Что ж не женился на мне, Васенька? Я ведь для тебя одного росла, еще девчонкой на тебя любовалась… Кто теперь меня обымет, кто расцелует? Горько мне, Васенька, жить не хочется…»

До утра корежился в забытьи, как на дыбе, Василий, а проснувшись, повернул почерневшее лицо к улыбчиво спящей жене. Хотел было схватить, сдернуть вместе с лоскутным одеялом на пол, растоптать гадину, как змеюку подколодную… Да вдруг сел и очухался. Разом сошел с глаз сон — жена лежала, свернувшись клубочком, совсем еще молоденькая, золотистая, как калач, спокойная… И в этой спокойной женской умиротворенности угадал Василий мужским чутьем, извечным супружеским инстинктом зарождение и тяжесть своего будущего сына. Узнал наперед еще Марии, задолго до ее радостного шепота-признания: «Понесла я, Вася…»

Дом достраивался всей деревней, что и говорить, первая изба в новом селе должна встать князем-теремом. Мужики строили крепко, как всегда на Руси, точно бросая вызов любому огненному игу: «А fly, попробуй опали!» И хоть приходили в разные времена и несметные косоглазые ордынцы, и латиняне-шляхта, и франки, и немцы, и жгли и палили, но всего не одолели — так крепко было строено и до сей поры строится.

Дом получился знатным, но непривычно огромным и пустым. Что смогли перетащить в него Василий и Мария? Старенькую, скрипучую с ржавыми пружинами кровать да стол и лавки, маленький расписной коврик с пожелтевшими от времени лебедями да сундучок с инструментом. Еще принесли подаренную деревянную люльку для младенца. Маша уже давно ходила тяжелая, с раздавшимися бедрами, с пятнами на лице, которых стеснялась при муже и которыми хвалилась перед другими бабами на ферме.

Мария с Настей работали вместе. Первое время боялись, как бы кто из них не угостил другую вилами, но обошлось: полетело времечко, и обычная Настина молчаливость не таила больше угрозы. Сама Настюха вышла замуж, и хоть не особенно удачно (мужик ее уж слишком часто уезжал шабашить), но жила ровно и тихо, как человек, раз и навсегда смирившийся с судьбой. При встречах с Василием упрямо смотрела в сторону и молчала. И в этом нежелании замечать его Василий чувствовал долгую, не примирившуюся с годами обиду.

Быстро дни летят, жадно до жизни человеческой время, только лесам да водам отмеривает вечность…

Постарел Заледень, стал сутулиться, словно ощутил вдруг тяжесть своих огромных, повисших вдоль плеч рук. Побелила голову снегом седина, и по ночам стал просыпаться не ко времени и задумываться.

Первое, о чем думал, было: почему природа создала его таким большим и сильным? Ведь и другие люди, небольшие и несильные, живут обычной человеческой жизнью, и в этом он от них ничем не отличался. На фронте его огромный рост и сила даже скорее мешали, приходилось вжиматься в землю и чаще других кланяться пулям. Хотелось тогда рассвирепеть, броситься врукопашную, но пулемет бил с такой расчетливой, механической точностью, что становилось скучно и обидно за свою ненужную в эту войну силу. Несколько раз он вытаскивал непроходимо завязшие в грязи пушки, но подвига, настоящего подвига, для которого он, может быть, и родился таким богатырем, не случилось… Подвиги совершали маленькие, гибкие и изворотливые, как кошка, люди. Они незаметно подкрадывались к танкам и, даже прошитые пулями, продолжали бросать гранаты под гусеницы.

Старая газетная вырезка с описанием подвига Семена, этого молодого, маленького и худощавого парня, первого мужа Марии, не давала ему покоя. Во сне и наяву видел Заледень, как Семен, грызя землю, считает метры до ревущего, бешено вращающего башней танка и вдруг, взметнувшись, распрямившись, бросает гранату. Заледень чувствует, как ударяет в уши Семена гром, как бьет и впивается в лицо окалина лопнувшего танка и течет из него темное горячее масло. Видит Василий и радостное лицо забывшего все на свете Семена, и друг, содрогнувшись всем телом, чувствует вошедшую в его грудь маленькую никелированную пульку. Конец…

Заледень тяжело ворочается на постели, чиркая спичками, жадно раскуривает папироску. У него холодеет сердце, как при известии о смерти близкого и родного человека. В памяти Семен не стареет, а, наоборот, с каждым годом становится все лучше и моложе. Вглядываясь в него, Заледень тревожно спрашивает: «На войне я не совершил никакого подвига… В мирной жизни любил женщину, родил сына, построил дом и трудился сколько мог и не мог, в полную свою силу… Много это или мало для меня? Скажи, браток?..»

Но Семен, глядя со стены куда-то в одну ему ведомую даль, молчит: какое дело герою до обычной человеческой жизни, до ее повседневной радости и повседневной боли, крестьянского труда и забот? Он молчит, а Заледень обувает сапоги и уходит в поле, к реке…

Над нами старый мост. Огромный, разогретый солнцем — величественный и жалкий одновременно. Могучие каменные «быки» потрескались, впустили в свой внешне несокрушимый монолит корни травы — семена всей летящей над маревом города живности — и зацвели. Мрачные чугунные пролеты распятнились веснушчатой, непотребно рыжей ржавчиной. Гулкий черный свод наполнился золотыми стрелами, лентами, зигзагами, клубком отраженного от воды тысячекратного солнца.

В ослепительных белых тучах мост легко опускается на реку, как огромный, невесть откуда прыгнувший кузнечик. Зелено-коричневый, с напряженно-мускулистыми ногами, с грациозным переплетением словно вычерченной в небе тушки, мост-кузнечик застыл как бы перед новым гигантским прыжком…

Под нами — древняя, вечная, как сам город, городская река. Желтые воды реки несут на себе всякий смытый береговой сор, радужно вспыхивает на мелких волнах бензиновая пленка. Река медленно, точно в забытьи, течет под нами, и мы равнодушно и привычно прислушиваемся к ее ходу. Иногда по ночам на реку наваливается ветер и заставляет всплескивать волнами, метаться против течения, прижиматься к гранитным «быкам» моста, глухо ухать под днищем дебаркадера. Ветер гонит с пустынных набережных рваные комья вчерашних газет, колючую пыль, лопнувшие чрева воздушных шариков — приметы быстротечного дня. Реке некуда уйти от ветра, от набережной, от сотен лодок, тяжелых, груженных песком барж, теплоходов, плавучих кранов — и она покорно, словно старая, мудрая рыба, плывет к морю.

Вахта нашей водно-спасательной станции № 7, «Семерки», «Спасалки», «Богадельни», «Кладбища четвертаков» и т. д. — как мы ласково, с гордостью называем свое служебное пристанище — пять человек: товарищ начальник — раз, врачиха Нина Ивановна — два, водолаз Юра — три, механик-моторист Кончинский, по прозвищу Кончина — четыре, матрос-спасатель Миша — пять и еще, конечно, наш лохматый цепной пес Осман — шесть.