Николай Зарудный - На белом свете. Уран

Владимир Мартыненко был для Марты хорошим мужем, куда-то сгинул тот черночубый сосенский волокита. Вся эта трагическая история с Поликарпом и Мартой случилась по его вине, и ничто уже не могло погасить боль, бередившую сердце.

Работал Владимир бригадиром экскаваторщиков, строил шахту, его почитали, о нем писала многотиражка. Несколько раз парторг шахты Петр Каюмов говорил Мартыненко, чтоб подавал заявление в партию.

— Рано мне еще, — отказывался Владимир.

А когда его кандидатуру выдвинули в депутаты районного Совета, Мартыненко пришел в партком и рассказал Каюмову о всей своей жизни.

— Не могу я быть депутатом.

— За любовь у нас не судят, — после долгого молчания заключил Каюмов. — Только дураки могут думать, что в нашем обществе, даже при полном коммунизме, исчезнут любовные драмы и трагедии. Я не осуждаю ни тебя, ни Марту, были вы молодыми, и не знаю, кому бы удалось погасить вашу любовь… Но мужества вам не хватило, обыкновенного человеческого мужества. Вы бы могли помочь Чугаю, потому что ваше счастье стало его бедой.

— Я живу с этой душевной мукой уже столько лет, — признался Мартыненко. — Что мне делать?

— А ты расскажи своим товарищам, — посоветовал парторг.

Шахтеры избрали его своим депутатом…

О тайне родителей не знала только Фросинка. Правда, она спросила тогда Галину, о чем говорила с ней мама и почему была такая взволнованная.

— Я знала одного знакомого твоей мамы… Это было очень давно, — ответила Галина и перевела разговор на другое.

— Видать, мама кого-то любила в молодости, — решила Фросинка и больше никого не донимала своими вопросами.

…Фросинка год поработала маляром, а потом поступила в строительный техникум.

Все было тихо и мирно в семье Мартыненко, пока в руки Фросинки не попало адресованное матери письмо от Галины.

Фросинка собиралась с Ефремом в театр.

— Мама, дай, пожалуйста, мне денег.

— Возьми в сумке.

Фросинка сразу узнала почерк Галины, потому что изредка переписывалась с ней! «Почему же мне мама не показала?» — удивилась девушка и начала читать.

«Уважаемая Марта Петровна! Вчера я была в Сосенке, но Стеши уже не застала. Ее пригласили на какую-то студию сниматься в фильме. Мне рассказал об этом брат. Так что ваша дочь может стать известной артисткой. Чугай живет один. Встретиться с ним не пришлось. Вы не беспокойтесь, я даже своему Сашке не рассказала о вас. Не стоит тревожить старые раны, вернуть ничего нельзя. Если говорить откровенно, Марта Петровна, то для Стеши вы чужой человек, и приезжать вам не надо. Вас не поймут ни Стеша, ни Чугай, ни люди. Извините, но я думаю, что и моя дальнейшая информация будет лишней. Я буду писать Фросинке, а вам о Сосенке — нет. Желаю вам добра.

— Мама, что это за письмо? — Фросинка вбежала на кухню.

Марта побледнела, увидев конверт в руках дочери.

— Кто такая Стеша? Кто? Говори! Где она?

— Я тебе расскажу потом, Фросинка… Ты поймешь.

— Ты ее отдала в детский дом?

— Нет… Я тебе все расскажу… Иди, тебя ждет Ефрем.

— Не надо ничего от нее утаивать, — решил Владимир Касьянович. — Она взрослая девушка.

И Марта рассказала дочери все. Фросинка спокойно выслушала исповедь матери, потом позвала отца и сказала:

— Мама немедленно должна поехать к Стешке и… к Чугаю.

— Это невозможно, — возразил отец. — Прошло столько лет…

— Мать должна поехать, — настаивала Фросинка. — Или поезжайте вдвоем… Вы же вдвоем сбежали…

— Я уже давно хотела поехать, но…

— Трусы придумывают для своего оправдания тысячу «но», — горячилась Фросинка. — Ты должна попросить прощения… у своего мужа и… дочери.

— Мы уж как-нибудь обойдемся без твоих советов. — Фросинка впервые видела отца таким злым.

— Это… это нечестно! — крикнула Фросинка. — Вы — эгоисты! Вы искалечили две жизни, думая только о себе… Почему ты оставила Стешу?.. Понимаю, ты могла не любить Чугая, но дочку… Если ты, мама, не поедешь, то я… сегодня уйду от вас!

— Куда уйдешь?! — отец загородил собой двери.

— В общежитие. С вами жить не буду!

— Ты пойми, как будет тяжело матери встречаться с ними, — уже спокойнее промолвил отец.

— За это надо расплачиваться, тату. Если мама не поедет, то я… перестану уважать вас.

— Послушай, — Мартыненко заставил дочку сесть рядом с собой. — Послушай, я рассказывал о всей нашей жизни своим товарищам на шахте… Они поняли, а ты… родная дочь и… Я люблю твою маму, слышишь? За любовь люди шли даже на смерть…

— Согласна. На смерть, но не на подлость. Почему вы бросили Стешу?

— Чугай никогда не отдал бы ее, — сказала Марта.

— Да. Не отдал бы, — согласилась Фросинка. — Оказывается, все можно оправдать… Но ты, мама, поедешь, потому что нам всем еще надо жить…

— Поеду, Фросинка. — Марта поняла, что другого выхода нет.

Марта миновала последние косопольские хаты и вышла на сосенскую дорогу. Вечерело. Изредка проезжали машины, груженные свеклой, — на завод. Дважды шоферы пустых самосвалов, которые мчались в сторону Сосенки, предлагали подвезти стройную чернявую молодицу с чемоданчиком в руке, но она отказывалась. Марта не хотела засветло появляться в селе, боялась, что ее узнают. Свернула с дороги, чтобы не искушать учтивых водителей, и пошла тропинкой вдоль лесополосы. Когда-то этих деревьев не было… А что ж тогда тут было?

Марта могла сейчас вспомнить только белое, заснеженное поле, ветер, который, будто пьяный, рыскал по равнине, падал в яры, вздымался и опять падал. Он стонал, скулил, жалобно завывал. Марта еще помнит сгорбленную фигуру Поликарпа. Он тянул сани, на которых сидела она, Марта, с маленькой Стешей. У Марты в поезде начался приступ малярии. В Косополье она еле вышла из вагона. Поликарп оставил ее в холодном зале, а сам куда-то ушел. Где он ходил, Марта не знала, а когда возвратился, она сказала ему:

— Только не вези меня в больницу.

— Я тебя, Марта, домой отвезу.

Сани были низенькие и широкие. Поликарп укутал Марту и дочку в кожух и прикрыл одеялом.

— Тут недалеко, Марта… — И сани легко заскрипели полозьями по укатанной дороге. — Ты помнишь, как вытянула меня с поля боя под Калачом? Три километра тянула на плащ-палатке…

За Косопольем дорогу перемело снегом, дымились косые наметы, сани вязли, проваливались в холодные белые волны, но Поликарп не останавливался, только вот возле этой старой вербы подошел к Марте:

— Живые? Потерпите, скоро будем дома.

Лишь теперь Марта почти физически почувствовала, как Поликарпу было тяжело везти их со Стешей в том заснеженном мороке, когда казалось, что на всем белом свете не было никого, кроме них. Дитя заплакало, и это вывело Марту из забытья. Стеша хотела есть, чмокала губами, ища грудь матери, но Марта не имела сил и шелохнуться, руки будто закостенели. Поликарп кинулся к ним: