Елена Быкова - Большая Ордынка

Вот вызвал он нас сюда, Вася, значит. Говорит: «Оставаться здесь не могу, тяжело»… Свой домишко мы продали и теперь у него живем. Казенный этот дом, от промыслов застроенный. Дедушка мне толкует: «Вот женится твой Вася, приведет жену и вышвырнет нас. Останемся на старости лет без угла». Только мне думается, вряд ли он сможет нашу Аню позабыть.

Стук колес отдается в моих висках.

Я вижу просящий, остановившийся взгляд на портрете, и каждый раз слышится мне: «Согрей меня, Вася, согрей».

— «…Квадрат гипотенузы прямоугольного треугольника равен сумме квадратов катетов», — учит Аня за стеной теорему Пифагора.

Вот она, премудрая земная геометрия. Все доказуемо, понятно, ясно.

Поезд простучал, и опять тишина.

— В гостинице не узнают, что я в твоем номере? Все время чувствую себя воровкой. Тебе ничего не будет за это?

— Какие глупости приходят тебе в голову. Спи, никто не узнает. Самолет в семь утра, ты не проснешься.

— Хорошо бы не проснуться. А вдруг нелетная погода. Тогда… можно еще побыть вместе. Да?

— Это было бы счастье. Спи… Ты все собрала, уложила?

— Я ничего не распаковывала. Ты же знаешь.

— Да, да. Ты устала. Спи.

— Нет, не хочу. Смотри, какие удивительные цветы. Где ты их достал? Они чудесные.

— Завтра возьмешь их с собой. Все у нас только начинается… Слышишь? В бубен бьют. Ночной сторож…

— Ах, как хорошо. Ни о чем не думать. Только с тобой.

— Спи, моя единственная, любимая.

— Своей жене ты тоже так говоришь?

— Мы же условились не говорить об этом. Спи.

— Нет, я не могу спать…

Она начинает передвигать лампу на тумбочке, поворачивает абажур, подносит к нему руку. Тень от руки на потолке совершает движенья.

— Какая красивая рука, — говорит он. — И вся ты красивая. Когда я увидел тебя в первый раз, я просто обалдел. А ты и не взглянула…

— О, лучше не вспоминай. Я выглядела ужасно.

— Ничего ты не понимаешь. Я понял тогда…

— Что ты понял?

— Что? «Вот ее-то я и ждал всю жизнь».

Она закрывает глаза и лежит молча.

— Это правда?

— Да. — Он гладит ее голову, чуть прикасаясь рукой. — Спи, любимая, спи. Ты не проспишь, не бойся. Я буду сторожить тебя.

Утром первой просыпается она. Смотрит на часы. Видит, что времени в обрез, вскакивает с постели и будит его. Оба торопливо и молча одеваются.

У гостиницы их ожидает заказанное с вечера такси.

— За полчаса доедем? — спрашивает он.

— Попробуем, — отвечает таксист.

— Не беспокойся, мы успеем, — говорит она, — я никогда не опаздываю.

Едут молча. На аэродроме сдают багаж и регистрируют билет. Ждут.

— Хочу спать, — говорит она.

По радио объявляют, что рейс откладывается из-за погоды.

— Ты напророчила, — говорит он. — Может быть, вернемся?

— Нельзя. Будем ждать. Самолет полетит, — говорит она.

И они ждут. В буфете едят остывшие сосиски, а потом снова ждут.

Он смотрит на часы и качает головой.

— Сколько? — спрашивает она.

— Двенадцатый час.

— Время прошло незаметно.

— Да. Но я повсюду опаздываю, — говорит он.

— Поезжай. Я не обижусь.

— Ты смеешься?

— Нет, не смеюсь. Скучно, — говорит она.

— Выпьем пива?

— Как хочешь.

Они идут в буфет. Пьют пиво, едят бутерброды. Все очень невкусное, но они едят и ждут.

— Сходи узнай, что нового, — просит она и, когда он уходит, вынимает из сумки записную книжку. Там все расписано на сегодняшний день — звонки и встречи. Она вздыхает, понимая, что все идет прахом. Приезд к нему ей так не обойдется. Она рассчитывала сегодня обязательно быть на работе.

Зачем было мчаться самой? Можно было встретиться в Москве неделей позже. Зачем?.. Она пугается трезвости собственных мыслей.

Он возвращается и сообщает, что ничего неизвестно и надо ждать, когда объявят.

«С какой аккуратностью он расплачивается, — думает она. — Он, очевидно, скуп…»

— Я всюду опоздал. Всех подвожу. Назначил стольким людям.

— О эта деловитость века! — говорит она.

— Но это относится прежде всего к тебе, — произносит он раздраженно.

— Себя я и имею в виду и удивляюсь, почему вы злитесь, — отвечает она и думает: «Стоило ли к нему спешить? Ничего не оценил…»

— Не хватает еще поссориться в довершение всего, — говорит он мягко.

— Если придется ждать еще, то это вполне возможно. Дождь пошел.

— Холодно. Ты не замерзла?

— Нет. Поезжайте. Я серьезно говорю вам. Не надо никаких провожаний. Мне будет спокойней. Слышите?

— Я никуда не поеду. И почему ты стала говорить мне «вы»?

— Разве? Не заметила.

— Это плохо, — говорит он, смотрит на нее и думает: «Ей не годится мало спать. Какая она желтая сегодня, сколько морщин под глазами и какая злая!»

И опять они ждут. Обмениваются ничего не значащими фразами. Мучаются и ждут.

— Послезавтра у меня доклад. Я не успею подготовиться, — говорит она, вздыхая.

— Успеешь, — отвечает он и думает: «Она все успеет… Я никогда не опаздываю» — так, кажется, она сказала в такси. А вот я всюду опоздал. И проснулась вовремя. Как ни в чем не бывало. Что за деловые женщины. Делают все, что хотят. Летают, куда вздумают. Нет, моя не такая». Он вспоминает, что эти дни не звонил жене. «Наверное, волнуется и ждет. Сегодня же надо заказать разговор. Когда же кончится это ожидание?»

А она думает: «Как странно, неужели я могла принять это за счастье? Но телеграммы… Так хотелось верить. А сейчас сидит чужой человек и только мечтает отделаться поскорее. Что я искала в нем? Самый обычный, ничем не отличается от других. А я-то думала…»

И опять они что-то едят, но уже в ресторане, и что-то пьют, и опять мучительно ожидают.

Когда, еще через несколько часов, объявляют вылет, он не может скрыть радостного оживления. Берет ее под руку и провожает к самолету. Прощаются поспешно. Она улыбается, машет поникшим букетом.

— Обязательно пришлите телеграмму, как долетели. Я буду ждать! — кричит он вслед ей.

— Непременно!

Оба отлично понимают, что никакой телеграммы не будет.

Как попал этот латышский солдат в наш город — не знаю. Но до сих пор помню его глаза, пристальные, светлые, прозрачные, как вода, на темном, точно обугленном, изрытом оспой лице. И зубы помню, белые и страшные в оскале улыбки. Неприязнь к нему возникла у меня сразу, может, от чувства ревности — ведь он отбирал у меня мою Катю.

— Добра у него никакого, только что шинель, — говорила про Ян Яновича соседская кухарка.

Добра?! Я уже знала от взрослых, что надо быть доброй. А у него никакого, и оттого мне казалось, что он обязательно сделает что-то плохое Кате…

Помню ее свадьбу, несколько извозчиков у нашего дома и мама в гипюровом светлом пальто — посаженая мать. На другой день молодожены уезжали в Катину деревню Тюшевку. Помню, как горько плакала, вцепилась в Катю и не отпускала.