Виктор Ильин - Повести

Андрейка объяснил и про цвет кожи, и про то, чьих он родителей.

— Ага, — закивал возница, — стало быть, Гурьяну Тырынову внуком доводишься… Знал, знал такого. Не в обиду будь сказано, жадина был.

Андрейка обиделся, замолчал и снял руку с телеги, за которую держался, чтобы легче было идти.

— Отец-то, говоришь, на фронте? А мать? Мать-то тебя чего одного отпустила? Гурьянова кровь. Денег, знать, пожалела. Денег жаль, а людей — нет.

— Убило ее бомбой, — хрипловато сказал Андрейка, — на заводе убило.

— Всех господь приберет, — вздохнул возница. И неожиданно деловито сказал: — Ты вот чего, парень, давай садись-ка сюда. Потише поедем, зато не устанешь. У меня ведь тоже внучонок есть… Все про падежи учит.

— Значит, он в четвертом классе? — спросил Андрейка, усевшись подле старика. — Падежи-то в четвертом проходят.

— Да. Как, значит, отца-то проводили, теперь все ко мне льнет. «А скажи-ка, баит, дедуня, это какой падеж: винительный или родительский?»

— Родительный, — снисходительно поправил старика Андрейка.

— Ну пусть… Падеж он все одно падеж. Скот ли гибнет, люди ли — все равно падеж. Вот и война-то есть, по-моему, самый родительный падеж. При князьях, сказывают, били, при царе били, теперь опять бьют этих самых родителей. Конец-то будет ли? Хватит, может, сиротинить детей-то? Думают об этом или нет? Неужто головы даны только чтобы шапки носить?

Старик словно позабыл, что собеседник у него мальчишка-малолетка, который многого, наверно, не понимает, а может, и не интересовало его мнение попутчика, просто захотелось выговориться, благо Андрейка не перебивал его, ожидая знакомого по прежним приездам взгорка, после которого видно будет село, блеснет излучина Камы, зачернеет высоченный крест над Черной суводью.

Прежде это были приметы вольготной и беззаботной жизни с отцом и матерью в отпускной месяц. Прежде эти места были озарены солнцем, наполнены тишиной и негромким щебетом птиц, сулили они удачную рыбалку, росные утра, купание в Каме. А теперь что ждало Андрейку в Мурзихе, затянутой дождем, точно марлевым грязным бинтом?..

Потом, когда минуло всего лишь два месяца с той поры, как Андрейка приехал в Мурзиху, мальчишке уже казалось, что сроду он живет здесь, в доме над Камой, у двоюродной тетки, что не было для него другой жизни, мнившейся неправдоподобно прекрасной по сравнению с этими днями, которые были похожи друг на друга, словно овцы во дворе у Досовых.

День начинался рано. Тетке Пелагее надо было спешить на работу, а до этого растопить печь, сварить щи, испечь хлебы, согреть воду для скотины — в общем, выполнить все те каждодневные обязанности, из которых складывается жизнь в селе и без которых не обойдется ни один дом в селе.

Не раз слышал Андрейка, как тетка, тумашась по избе, торопливо наказывала своим сыновьям: «Не обижайте, смотрите, сироту-то!» Вначале Андрейку больно задевали эти слова, он даже плакал втихомолку, потому что чудилось ему в них что-то жалкое и обидное. Но постепенно сознание привыкало к ним, а потом он убедился, что никто из сверстников не делает из его сиротства никаких огорчительных выводов, попросту не задумываясь над смыслам этих слов. Больше того, ребятишки в первое время словно нарочно не хотели внимать словам взрослых и относились к Андрейке как к чужому и «москвичу». «Москвичом» его дразнили мальчишки с другого конца села, теконешны, как звали их в Мурзихе. Последние два года он не бывал в Мурзихе, ездил в пионерский лагерь, поэтому в селе его уже забыли и звали, как других эвакуированных.

Но Андрейка себя эвакуированным не считал, хотя бы потому, что приезжим два раза в месяц продавали продукты в колхозе, а его этими продуктами не снабжали. Он сам съездил с теткой в Чистополь, купил восемь пудов муки на свои деньги. И поэтому эти восемь пудов, стоявшие в мешке в сенях досовского дома возле ларя, внушали Андрейке уверенность, что он самостоятельный человек и не зависит ни от кого.

Убедился Андрейка, что и не все взрослые склонны считать его сиротой и тем более — жалеть. В один из осенних дней он зашел на конюшню и там встретился с Костюхой Прясновым, который, изнывая от скуки и безделья, коротал время, полеживая на куче соломы. Костюха, решив, видимо, созоровать, предложил Андрейке покататься верхом на лошади. Несколько мурзихинских ребятишек принялись высмеивать Андрейку и подзадоривать его, крича, что слабо́ «москвичу» удержаться на лошади.

— А вот и не слабо́! — сердито сказал Андрейка и посмотрел на Костюху. — Давайте, дядя, я прокачусь.

— Прокатись, — лениво разрешил Костюха. — Чего они, понимаешь, орут? Я тебе нарочно самого смирного дам, как в люльке будешь сидеть. — Костюха не спеша приподнялся, заботливо обобрал солому с одежды и, прихрамывая, скрылся в конюшне. Минуты через три он вывел темно-коричневого жеребца-трехлетку, еще ни разу не ходившего ни в упряжке, ни под седлом.

— Слабо́, слабо́! — завопили мальчишки, которые не в пример Андрейке знали уросливый нрав неука-жеребца и поэтому предвкушали удовольствие от предстоящей потехи.

Жеребец всхрапывал, кожа на боках у него ходила волнами, он со свистом хлестал хвостом, но побаивался, очевидно, Костюхи, не взбрыкивал, а стоял неподвижно.

— Для начала объедешь вокруг конюшни — и хорошо, — наставлял Костюха, — потом оседлаем. Ну, держись! — и отошел.

Ременный повод в руках у Андрейки сделался мокрым — так вспотели ладони, сидеть на остром хребте жеребца было неудобно и больно, острый конский запах мешал дышать, а земля казалась такой далекой, что Андрей-ка посматривал на нее с боязнью.

— Н-но, — негромко чмокнув губами, просяще произнес Андрейка и ударил жеребца ногами по бокам. Конь замотал головой и, осторожно ступая нековаными ногами, словно боясь поскользнуться на мокрый после дождя глине, двинулся к большой луже. Напрасно, натянув поводья, пытался Андрейка остановить коня. Почувствовав неопытность седока, жеребец будто тоже решил принять участие в потехе.

Мальчишки, окружив лужу, кричали что-то бессвязное и бессмысленное. Костюха, присев на солому, хихикал и мотал от восторга головой, вытирая рукавом слезящиеся зеленоватые, словно незрелый крыжовник, глаза.

Жеребец наклонился мордой к воде, натянул повод, повод потащил за собой Андрейку, и, скользнув по жеребячьей шее, он шлепнулся в лужу, взметнув брызги.

— Как вам не стыдно! — раздался женский голос. — Чего вы издеваетесь над ребенком и животным?

Андрейка выбрался из лужи и только тогда посмотрел на свою защитницу. Это была эвакуированная, снимавшая вместе с дочерью избу у Прасковьи Быбыкиной. Ее тоже звали «москвичкой», но была она из Херсона, как говорила тетка Пелагея.