Виктор Ильин - Повести

— Разве за это бьют, дядя Иван? — спросил он. — Это неправильно. Он мне помог, и за это бить?

— Ну что, мать, с ними делать? — Иван словно бы в нерешительности отложил ремень. — Может, чаем с медом напоить или с малиновым вареньем? Герои да и только! Прямо хоть медаль выдавай.

— И мне тоже чаю с вареньем, — торопливо спускаясь с печки, сказал Витюшка и встал вперед Андрейки и Сережки.

И тут Иван не выдержал, засмеялся, схватил ребятишек в охапку и затискал их, затормошил.

Пелагея успокоенно вздохнула и поставила самовар, проворчав:

— Оденьтесь сейчас же, срамники!

— Нет, медалей вам, конечно, не положено, — сказал Иван, когда все уселись за стол и принялись за чай. — Не за что!

— За спасение же дают, — пробубнил Андрейка, прожевывая пшеничную лепешку, на которую тетка положила желтоватый, крупинками рассыпающийся комок меда.

— Ну, и неправильно, — возразил Иван, пододвигая стакан к крану самовара. — Любой, по-моему, должен, так сделать, когда видит, что другому плохо. Иначе что же за человек получается? Тут никакого подвига нет.

— Смотри, Витюшка, зубы повыпадают, — предупредила мать меньшого и отодвинула блюдечко с медом. — Ишь, сластена!

— Да, а вон Андрюшке-то сколько! — плаксиво сказал Витюшка и заревел, получив затрещину от матери. Он выскользнул из-за стола и с ревом полез на печку, пробормотав оттуда: — Чего своего-то бьешь, мамка? Папанька первым Андрюшку вытянул, а тут ты меня бьешь… Чужого-то больше любите!

Иван, кашлянув, отставил недопитый стакан, потянул кисет из кармана.

— Скажи — постреленок! — произнес он смущенно и пригрозил: — Поболтай у меня еще!

«Ну, как вот объяснишь им всем?» — подумал Иван, поглядывая на примолкшую жену, видимо, пораженную этими словами сына, на потупившегося Андрейку, на допивающего чай Серегу.

Давеча, когда он, Иван, подползал к полынье, в которой барахтались в ледяном крошеве дети, он меньше, всего думал о том, кого из них вытаскивать в первую очередь. Ему просто некогда было думать об этом. Просто в ту минуту Андрейка был для него таким же сыном, как и двое родных, да еще, пожалуй, к этому чувству примешивалось сознание ответственности перед Алексеем, который доверил ему сына. Впрочем, и об этом он подумал уже потом, когда собирал на льду блесны, брошенные ребятами, потому что все это случилось так быстро и внезапно, как всегда и бывает в те мгновения, когда речь идет, о жизни или смерти.

— Ну, кончили чаевничать, — сказал, поднимаясь из-за стола, Иван. — Марш на печь!

Накинув пиджак, он вышел из избы, спустился с крыльца. Шумно шарахнулись овцы, лежавшие на соломе возле крыльца.

Он снял с сушил охапку сена, поманил овец, а когда они зашли в хлев, закрыл за ними дверку.

«Хреновый я, однако, хозяин, — укорил он себя, — даже дом не смог перенести. Ну, ладно, вот вернусь, тогда». Он взглянул на окна, из которых во двор пробивался скудный свет. Изнутри избы, сверху, окна оттаяли, снизу мороз густо забелил их, и они показались Ивану похожими на вывороченные от боли глаза раненого Кольчи Савинова.

Ему сделалось зябко от этого воспоминания, он передернул плечами и поежился, вдруг отчетливо представив, что война еще не кончилась, что ему снова предстоит возвратиться туда…

В избе, когда он вошел, остро пахло скипидаром. На печке виднелись три головенки, а Пелагея убирала со стола, очищая место для большого деревянного корыта, в котором разделывают тесто для хлеба.

Иван разделся и лег на высокую деревянную кровать, сказав жене:

— Ну, ты скоро?

Пелагея привернула фитиль в лампе, нырнула под одеяло.

— Ваня, а почему ты первым Андрейку вытащил? — прошептала она, прильнув к Ивану.

Иван промолчал.

— Неужели своего-то меньше жалко? — снова зашептала Пелагея. — А, Вань? Вон ведь меньшой-то как… Ну, чего молчишь?

— Чего, чего? — отозвался Иван. — Дуняху убило, Алексей один остался. И этого бы не стало. Значит, хана Филатовым? А у нас все-таки двое. Захотим, еще дети будут.

— Страшно тебя слушать, — неожиданно всхлипнула Пелагея, — это про своих-то детей, про плоть свою!

— Ну, ладно, ладно, — Иван обнял жену, — развела тут сырость… А мне, думаешь, легко было? Ведь это все равно как в атаку идти. Тоже только потом очухаешься, поймешь, что к чему, а хвать, не хуже других все сделал. Вот тут и понимать начинаешь, для чего учат людей сызмалу делать все как надо.

Пелагея вздохнула.

— Я вот к Савиновым-то боюсь идти, — словно в раздумье, продолжал Иван. — Ну, что я им скажу? Чем утешу? Они ведь одно понимают: был у них сын — и нету. Сказать не скажут, а подумают: ты-то чего же не помог ему? А что я, если он сам на такое решился?.. И не виноват я, а все равно нет мне покоя, понимаешь? Вот и с Андрейкой случись, что бы я Алехе сказал! Хорошо, что так все кончилось, а то бы просто и не знаю, что бы стал делать.

— Ну, слава богу! — Пелагея опять вздохнула и потянулась к мужу.

— А рыбой-то я вас все-таки покормлю, — пообещал Иван.

Шла вторая неделя великого поста. Календарей, или численников, как их звали в селе, на сорок второй год не было. Да, собственно, и нужды в них никто не испытывал. Знали от старух: после масленицы семь недель великого поста, а затем — пасха. А там, считай, через неделю-другую вскроется Кама. А сейчас — март. По-старому — первое, Евдокия Плющиха — первые оттепели, а по-новому, значит четырнадцатое.

Ребятишек в избе нет. Все трое: Андрейка, Сережка, Витюшка — рады-радешеньки наступившему теплу, с утра вырвались из дому и убежали на сгон бить на снегу палками мышей, выжитых из нор талой водой.

Пелагея тоже сегодня не торопится, с вечера не наряжали на работу, поэтому она благодушна. Теперь в доме хозяин, кончилось ее сиротство и жизнь на разрыв.

— Чего пригорюнился? — спрашивает Пелагея и подходит к кровати, на которой полулежит Иван. — Дома ты теперь, и ладно. — Она дотрагивается до лба мужа.

— Не век буду здесь, — говорит Иван, — в апреле велели опять в военкомат приехать. На перекомиссию. Ноги-то, чай, заживут.

— Может, не отправят, — высказывает предположение Пелагея, — может, к весне-то кончится? Вон была же зимой финская, а к весне кончилась.

— Сравнила! — Иван усмехается, достает с лавки кисет, сложенную газету. Прицеливается, прикидывает, как ловчее оторвать косую полоску бумаги, не торопясь свертывает козью ножку, насыпает на ладонь пахучий, крупно резанный табак, подбирает самокруткой, аккуратно запаковывает ее толстый конец, а тонкий, успевший намокнуть, откусывает и кидает к порогу. — Сравнила, говорю… Я финской не знаю, конечно, а тут я был, видел, слышал, знаю.

Иван смотрит на жену прищурясь, то ли чтобы дым от самокрутки не ел глаза, то ли просто не хочет, чтобы она заметила его взгляд. Наверное, все-таки, чтобы не видела, потому что жена каждый раз, когда замечает этот взгляд, пугается.