Аркадий Савеличев - Забереги

— Так-то оно так, да Харитониха твоя взлается.

— Ништо, пущай полает.

— Да и закусить-то нечем.

— Ништо, спасибочком закусим. Ты только подавай, подавай, Домна.

Она уже видела, что не отвязаться, и смирилась с потерей стакана-другого. Но ей все еще не хотелось так вот просто открывать заветный бидончик, и тут ее осенило:

— Коля, ты с бочкой?

— С ей, с кем же еще. Лошадей поить надо, да и телятам председательша велела привезти.

— Ладно — телятам. Мы бочку-то во дворе кувырнем да на той же ноге дровишек подбросим, а?

— Ну, Домна, ну, баба, едрит твою в катанок! — только и сказал Коля, берясь за шапку.

И Домна сейчас же взялась за платок, зная, что Коля молодым бесом полетит за дровишками.

Они кувырнули прямо в грязь пустую бочку, уселись без всякой подстилки на мокрой телеге и потряслись в сторону леса. Дорога — хуже не придумаешь. Ни зимняя, ни летняя. Самая грязная размежица. Попадались, правда, на взлобках и сухие места, да мало, все больше черные колеи. Но ничего, ехать можно. Серая заметь вроде бы даже поредела, разбавилась синевой, словно туда, в дождевое сеево, малость подбросили синьки. И эта полузабытая теперь, дешевенькая синька проступила неровными грязноватыми разводами, вызывая в душе Домны смешные воспоминания. Все больше о постирушках-полоскушках. Надо же, было время-времечко, когда и синька не переводилась в раймаге! Теперь вот можно только так, издали, любоваться подсиненной холстиной. Хоть и без мыла ее стирали, но синяя береженая крупица растворилась, разошлась ровными кругами, скрасила унылый тон. И что-то защемило в груди, отдалось тревожным воспоминанием. Быль иль небыль проступала сквозь однообразную дождевую пыль?

— Коля…

Коля дремал, обхватив обеими руками вожжи и уткнувшись носом в воротник полушубка. Домна и обрадовалась: что она могла сказать ему? Синее наваждение отдавалось в груди неясной бабьей тоской; по мере того как они тащились к лесу, синева даже густела — густела и тоска по чему-то давно ушедшему. Дождевые космы хлестали по спине Коли, по обрешетке телеги, по крупу меринка, но совершенно не затрагивали Домну. Не чувствовалось, не виделось. Туда, в наплывающую синь, устремлялись ее глаза. Выла вся округа, плевалась холодом, а ее не пронимало. Что-то неотвратимо грозное надвигалось на нее, тревожило, будоражило. Все густела, густела перед глазами синева, собираясь, как туча, в сплошной вопрос: «Да что же еще за такое за лихо там?» Ее никогда не пугали ни лес, ни поле, ни дальние дороги, ни темные углы, а тут оторопь взяла: «Да что за лихо?..» Как судьба, как неизбежный рок стекалась в густые разводья синева. Голова кружилась и стукалась о спину Коли, но Коля не шевелился, словно задубелая меховина ничего через себя не пропускала. Домна подхватывалась, озиралась: спит иль бредит? Нет вроде бы — телега похлюпывала по грязной дороге, а когда меринок выволакивал на взгорок, колеса постукивали о коренья. Лес уже начинался. От какой-то надвигавшейся на нее смуты Домна закусывала губу, чувствовала мокроту на языке — несоленую, противную. Ей бы и свести все это к хозяйским думам о соли, о спичках, о мыле, о керосине, но вылезало на первый план отнюдь не самое важное — синька проклятая. Худо-бедно, без нее обходились. Не велики господа. Чего же прет прямо в душу эта бесова синь?

— Коля, да Коля!

От тычка в загорбок Коля пошевелился, прохаркал:

— Ха… ха… едрит ее… Доедем, ништо. Лес уж. Ишь, потеплело-посинело.

Домну уже не в тепло — прямо в жар бросило: да ведь совсем с пенька съехала! От плохой кормежки, что ли? И стоило прийти к этой запретной мысли, как синяя еловая волна хлестко надвинулась, прошла через нее, взметнула напоследок мокрым опахалом — и вот она, сухая сосновая грива, чистый, звонкий лес. Даже дождь перестал, светлые окна в тучах проступили.

— Н-но, сотона-сотонушка, — нахлестывал Коля, приободрившись.

Оглянулась Домна, в последний раз мелькнула позади синяя наволочь — всё, отсинелось, отстоялось. Прозрачные зеленые облака кружили теперь вверху, и воздух был другой, зеленый. Там, в поднебесной выси, что-то ярилось, прорывалось, но так далеко, что не верилось: есть ли на самом-то деле? Кроны мачтовых сосен раскачивались, подвигались навстречу быстро бегущей телеге — облака, да и только! Не зимние, густо-синей окраски, а летние, с веселой прозеленью. Лес боронил людей, укрывал от непогоды. Меринок даже всхрапнул от удовольствия, и очередной крик Коли: «Н-но, сотона!» — вернулся ласковым эхом:

— Н-на-а… саа-на.

Стыдно было Домне за свою непотребную размягченность, она и сказала:

— Отощала я, Коля. Мерещится всякое…

Сквозь чистую прозелень опять накатилась синяя наволочь, и лицо Кузи проступило, синюшное, чужое. Домна даже ткнулась в полушубок Коли:

— Мерещится мне Кузя. Уж не случилось ли что?

— Эк ее! Что может случиться на войне?.. — задумался Коля. — На войне убить токо могут.

— Ну-тко ты, ворон щипаный! — поддала ему Домна в костлявую спину. — Ты говори, да не заговаривайсь! Ты зря-то не каркай!

Коля сообразил, что лишнего ляпнул.

Дальше, по закрайку бора, шла сырая луговина, поросшая островками нестарого березняка. Здесь уже третий год, как переселенцы заготавливали дрова. Во-первых, береза есть береза, лучшее дерево для печи, во-вторых, всеобщая эта рубка расширяла скупые здешние сенокосы; была и третья причина — жалость к вековому бору, о которой порубщики не хотели особо распространяться. Коля только вздохнул, выехав из теплого бора на сквозняки. Здесь уже не прикрывали их от мокрого ветра зеленые облака. Даже водянистый снег понесло. Колея пошла глубокая, в мягком торфу. Пришлось вылезти и брести за меринком. Коля быстро запыхался и отпустил вожжи. Меринок сам подвернул к нужному островку и остановился в нужном месте, на выезде к дороге.

— Вишь, не забыл, — похвалила Домна, словно был он с человеческим понятием.

Как и раньше по Шексне, так и здесь, по лесным покосам, каждая семья занимала свой островок, рубила здесь дрова, прибирала сучья и подчищала окраинный кустарник, чтоб не напирал он на сенокосы. Среди необозримых лесов были эти сенокосы, а лес все же не мог их заглушить, и сейчас островки чистого березняка картинно поднимались на серой осенней равнине. Где-то поблизости были и стога, но ни один не проглянул сквозь березняк, — ставили их с подветренной стороны, а они сейчас заехали с ветра. Домна хотела бы посмотреть тот один-единственный стожок, который успел наметать Кузя… Да нет, стожок тот дальше, уже на вскрайке болотистого луга. Оттуда, с сырого места, и начинали косить. Немного, правда, накосили… По стожку-другому поставили мужики, потом с котомками всей толпой ушли на станцию, и докашивали уже одни бабы. Домна помнила, как тяпала возле своего островка небитой косой. Вот и сенцо, верно, черное, со слезой пополам… Когда ближе подошла, и открылся он, ее последний стожок: несуразный, кособокий, приземистый. Косили каждая порознь, а метали с подмогой, да все равно не под силу было высоко поднимать большие навильники, крутили-лепили как могли. Не обидели ее мать-отец ростом, а все ж — не мужик. Невесело улыбнулась Домна: стожок-то какой брюхастый! Самое время ему разродиться, да только от чего, — бабы одни его сотворили.