Аркадий Савеличев - Забереги

— Ну, леший! Ну, изверг!..

Дорогу эту Домна знала, правила уверенно. Они оторвались от обоза и ехали теперь одни, гадая: что за военного принесло?.. По всему выходило — кто-то из начальства, кому нужно сдавать лес. А раз так, пускай начальство проедется на дровнях! И от этого своего озорства стало женщинам легко, как в прежние годы, когда и не такие гонки устраивали.

— Н-но, милой-дорогой!

— Н-но, соловушка-залетушка!

Забылось все — и зачем они едут, и от кого уехали, и куда в конце концов приедут. Был нетронутый чистый лес вокруг, была такая тишина, что реветь хотелось. Что-то девичье, легкое чудилось даже в осанке присадистых, состарившихся елей. Они подступали к самой дороге, они в два ряда выстроились обочь, но путь им не заслоняли. Торжественной чередой проплывали мимо, словно их вот, ошалелых женщин, и встречали. Да и не в грязной осенней одежке выходили к дороге — в самой лучшей, зимней. А раз так — смотрите, любуйтесь! Пофыркивал горячий жеребец под высокой крашеной дугой и в тугих желтых ремнях, как и сам военный, с игривым шорохом обтекал пошевни снег, белые крупные звезды сыпались с елей — и вдруг все разом загорелись, заискрились: морозное тихое солнце выплыло. Оно со звоном прошло наискосок дороги и там, на чистом месте, стало медленно всплывать ввысь, чтобы сверху, верно, глянуть на таких разудалых женщин. И они, радовавшиеся лесу и чистому снегу, от прямого солнечного взгляда засмущались. Это был взгляд молодого разудалого мужика — взгляд забытый, запретный. И женщины заелозили на сене, прикрываясь хоть и пересохшей, но все же прежде цветастой травой. Их одежонка и тех цветов не имела. Ватные затертые штаны, выше колен насунутые старые валенки, заеложенные глудкие кожушки, собачьи потрепанные шапки — не покрасуешься особо перед ясноулыбчивым мужиком. А им, себе же вроде бы вопреки, и покрасоваться сегодня захотелось. На дорогу поели самого лучшего, что было, заботы домашние покинули, прокатились с ветерком — чем не жизнь? Их несло на белой волне, под ободряющим солнечным взглядом, а они теперь вжимались в сено, прикрывали себя по грудь, словно от холода. И когда подъехали к броду через Ольховку-реку, вылезать из саней уже не вылезали. А был здесь поистине рай земной — была веселая открытая поляна с весело позванивающим при впадении в реку ручьем. Красуйся и пой во славу такого дня! А им ни красоваться, ни петь уже не хотелось — в сено позалезали, как мыши.

— Эй, чего попрятались? — кособокой хищной птицей подлетел к ним военный. — Такого мужика выбраковали, на дороге бросили! Под трибунал пущу!

И Домна, и Марьяша разом увидели его пустой правый рукав и каким-то страшным ножищем рассеченное лицо, увидели свои ватные ноги-чушки — и ничего не ответили военному. Да он и сам с лету неуклюже ткнулся в сани, скрипнул от боли, видно, зубами:

— От ч-черт!..

Подошел Аверкий, и они вдвоем, взяв по тесине, перебрались на тот берег речушки, которая от морской воды выплеснулась в лог. По всему выходило, что порожние сани пройдут, а если где лошади и пробьют лед, выше колен им не будет: не вглубь, а вширь растеклась вода. Кусты все стояли наверху, да и осока подо льдом виднелась. Все же передом пустили легкого Колиного меринка. Он прошел, не потревожив льда. Следом и другие вислобрюхие прошли. Только жеребец Аверкия взбил в нескольких местах воду и испуганно рванул к берегу, царапая себе бабки. Следовало ожидать, что тяжелый конь военного и вовсе расколошматит лед, но военный взял коня под уздцы, и тот осторожно, как понятливый человек, переступал сбоку — нигде не подсек лед.

А уж женщины и ребятишки с визгом на валенках, как на коньках, покатились врассыпную.

— Ну, прямо психическая атака, — криво, неуверенно улыбнулся военный перекошенным ртом, первым трогаясь в путь.

Оставалось уже немного. Часок потрусили по большаку, еще с полчаса по просеке тащились, пока не выехали на берег звонкого ключевого ручейка. Тут и начинались заповедные деляны.

Все думали, военный будет чего говорить про войну, а он как прилетел на одном крыле, так и улетел, только и сказав:

— У меня тут еще восемь таких горе-бригад в округе. Не скучайте, бабы.

Он и возчиков сразу забрал — поехали на его санях прямую дорогу на станцию торить. Говорил он, тут прямиком не больше километра. Да и верно: паровозы в той стороне погудывали.

Разгрузившись и оставив все сено, засобирались в обратный путь и Алексеиха с Колей. Они попарно, в пристяге, уводили четырех лошадей.

Раньше недели ждать вестей из дому было нечего, и Алексеиха, будто угадав мысли Домны, пообещала:

— Ничего, дозвонюсь как-нибудь до станции. Оттуда вам передадут, у кого что деется.

— Ой ли?..

— Ой, да не стой. Поехали, Коля! — полезла она в передние сани, к которым была привязана вторая лошадь; с такой же парой следом за ней тронулся и Коля.

Их проводили смурыми взглядами, немного погрелись у костра и сразу взялись за пилы.

Домну весь этот день не покидало ощущение, казалось бы забытой прежней силы. Чего ж, волчина помог — были они теперь с бараниной. Уезжая, нагошила мясного варева и, самой себе назло, вволю наелась. В отличие от людей, скотина пока не голодала: баранина вышла жирной. До сих пор чувствовался в животе ее горячий огонек. Ни дальняя дорога, ни сборы на новом месте не могли погасить то тепло. Они с Марьяшей как взялись за пилу, так и вжикали не разгибаясь. На этих нетронутых делянах сосна стояла отборная, прямо-таки литая. Была она еще не толста, в самом росту, потому и не трогали раньше — хватало старого лесу А теперь эти деляны оказались самыми ближними к станции, теперь вот в них и забрались бабы с топорами и пилами. Намерений военного они толком не знали, но верили: ровная гонкая сосна как раз и хороша для укреплений. Ну-ка, говорили промеж собой, повозись с необхватными кряжами! Не свиными щами кормят солдатиков, о чем толковать… Такие вот должаки и слабосильный поднимет. Как не поднять! Вспомнит он, родимый, женушку, на руки возьмет, как лебедушку, понесет за милую душу. Может, эти бревнышки после бабьих слез заговоренными станут, сохранят от пуль и от бомб?

Пила сочно похряпывала, сыто повизгивала: Аверкий и Капа, спасибо им, наточили хорошо. Да и пилили они, не думая о высоких пеньках, — как было сподручнее, так и подступали к сосне. Никто их этому не учил — само дело научило. Возле первой, до мха обтоптанной сосны наползались на брюхе, наскреблись в сыпучем снегу, а потом плюнули: тьфу их, скопидомок, чего жалеть лес, если и мужиков их никто не жалеет! Аверкий, голова начальственная, вначале покосился, покричал, но Домна ему быстро кричало заткнула: ты бери-ка, мол, пилу, мужик разъединственный, ты на баб не ори. И Аверкий с ней связываться не стал, взял пилу. Но напарницы ему не было, а с Капой-Белихой, которая тоже осталась без пары, много не надергаешь: Капа за своим Павлушей в лес не ходила, дров даже не пиливала. Она за пилу схватилась охотно, со смешком, но возле первой же сосны пришлось ее бросить — сколько ни хихикала, пила в руках быстрее не ходила. Начали хихикать уже над самим Аверкием. Он Капу прогнал за лапником для лесной хоромины, а сам со зла схватил топор, пошел ряд за рядом подрубать. Хорошо подрубленная да еще не толстая деревина — это уже половина дела. После его злого топора сосны повалились-посыпались.