Юрий Полухин - На радость и горе [сборник]

И вижу, как на картине: травку эту жухлую, плахи на крыльце, белые, выскобленные, толщиной в четверть — дом наш, наверно, лет сто назад ставили, — и босые ноги материны, малинником исцарапаны, синенькие жилки у пальцев, и сбоку — костяные наросты, вроде мозолей; от них она башмаки всегда на номер больше покупала… А я головы поднять не могу. Уж лучше бы она отхлестала меня или бы дрын какой взяла! Плачет, молчит… Из-за этой чертовой телки у меня, наверно, детство кончилось, — проговорил Володя и неожиданно рассмеялся.

Смех у него негромкий. Мы закурили. Огоньки сигарет помаргивали в темноте. Поодаль, у палатки, пышно горел костер, вокруг него по деревьям, кустам прыгали большие, веселые тени ребят. Бригада готовилась ужинать.

— Не скучно слушать? — спросил Володя. — Подожди, сейчас самое интересное начнется… Сижу я на койке, дурак дураком, а ребята, не сговариваясь, стали меня снаряжать. Один рубаху новую вытащил, другой — сапоги крепкие, третий штаны отдал, которые только на праздники надевал. Заметь: первый раз они какое-то дело вместе начали делать.

Ну, поехал я. Встретил. Стоит она на перроне и даже обнять меня не может: руки сумками, узелками заняты — варенья, соленья и прочее.

— Случилось что? — спрашиваю.

— Не пишешь ты, измучилась я, проведать приехала.

— А откуда деньги?

— Ты присылал, да и корову я продала — зачем она мне одной?

Сеструха моя в том году замуж в другое село вышла…

Сперва я отговаривал мать ехать в тайгу, в неустройство наше, поживем, мол, в поселке. Сам думаю: может, уехать с нею обратно? А она — ни в какую! Столько ехала и до конца не доехать?

Ну, двинулись.

Трактор кувыркается по колдобинам, ревет, не слыхать ничего, молчит мама.

Дождит, ветер, луна в тучах, как подвешенная, прыгает, и лес кругом сумной, густорослый. На душе у меня — сплошная тревога. Как увидит, думаю, житье наше — реву не оберешься. И почему-то стыдно мне перед ней.

К рассвету доехали. А ребята не спят. Встречать выбежали. Смотрю: приоделись все. Даже Глотин пиджачок однобортный надел, на три пуговицы застегнутый; в прорехи нижнюю рубаху видно, гря-язная… Смотрю дальше: рядом с палаткой — поленница дров наколотых, в окне — вместо тряпки стекло. Ну, думаю, да! И даже пол черти вымыли! Правда, на досках — разводы коричневые, по углам кудель паутинная, зато на столе — букет кедрача с шишками. Шишки большие, расперились, красивые!.. Мама каждому ладошку дает, знакомится, вроде бы довольная. И все-таки, как вошла в палатку, огляделась — расплакалась; «Ах вы милые! Как же вы так живете!..» Юбку подоткнула, давай полы перемывать, паутину выметать, печку растопила, тепло, сухо стало. Сели завтракать. Она нас домашностями угощает, а мы вроде бы и забыли, что бежать собирались, наперебой ей свое житье расхваливаем. И грибы-то, и ягоды, и охота, рябчиков столько — заелись (а у нас и ружья-то ни у кого нет). И работаем-то сколько хотим, без устатка — лафа!

Она все больше помалкивает, приглядывается.

В общем, поговорили, посидели, пошли работать. Ребята оставляли меня, а мне неловко: пошел с нами. Но, правда, они не очень оставляли-то, я сперва не понял почему.

Идем. Глотин рассказывает:

— Машка мне, значит, жалуется: «Ты за мотоциклом больше ухаживаешь, чем за мной». А я не таюсь, отвечаю: «Я за мотоциклом поухаживаю, так он меня повезет, а на бабе куда уедешь…»

Раньше нам такие разговоры его смешными казались, а тут как ожгло меня. «Ах ты гад!» — думаю…

Юрка Жоглин, дружок, подзывает меня, шепчет:

— Прораб нам вчера все выяснил: Глотин не поправде наряды закрывал. Что делать будем?..

Решили обдумать, не торопясь, — неудобно при маме скандал затевать. Да только не вышло этого. Стали мы лес валить, а Глотин сел на пенек и философствует:

— Трап наладим — перекурим. Перекурим — тачки смажем. Тачки смажем — перекурим. А перекурим — лягим спать…

У него много было таких вот блатных приговорочек. И тоже раньше они забавляли нас, а тут меня опять взорвало!

— Слушай, — говорю, — бугорок! Либо мы все уйдем, либо ты сматывайся из бригады. Хватит!

А он хохочет.

— Тю, малец! Ты шо, с гвоздя сорвался? Или при маменьке осмелел? Хто это мы?

Я не оглядываюсь, но спиной слышу: ребята все ко мне сгрудились. Рожа у Глотина скривилась, и глаза двоят, нас боятся. Но сам кричит:

— Валите, вы!.. — и дальше мат трехэтажный. — Работнички! Таких, как вы, еще два эшелона пришлют!..

Кто-то сзади меня за рукав дергает: брось, мол, все равно уезжать хотели.

В общем, смолчали мы. Но в душе-то еще волны бродят.

Вечером приходим к палатке. И что ты думаешь! Смотрим, вокруг нее, за деревья веревки натянуты, а на них все наше бельишко выстиранное висит: рубахи, кальсоны, портянки, майки — все! Это, значит, мама, никого не спросясь, сама чемоданчики, сундучки пораскрыла и все выстирала.

Я как взглянул — у меня все внутри перевернулось… Видать, и у ребят тоже, потому что они — разом! — к Глотину и продолжают тот, давешний разговор: никаких «или»! Уходи ты, а мы останемся.

Ну, сам посуди, как нам было уехать, если мама, старуха… Да что тут говорить!

Утром встали, первый снег выпал, белый, прозрачный. Тайга на солнце играет. А по просеке, по тому снегу черные следы в одиночку. Петляют как пьяные. Ушел Глотин…

Володя замолчал. Нас уже дважды звали ужинать. Он спросил:

— Пойдем, что ли?

— Ну, а дальше что? Потом что?

— А что потом? Пожила мама месяц у нас и уехала.

— А вы?

— Мы дальше лес рубили, — ответил Володя скучно, — до Братска дошли. Ребята меня бригадиром выбрали. Вот и все.

— Володя, а к чему ты все это мне рассказал?

— Как к чему? — удивился он моей непонятливости. — Ты говоришь: Поршня из бригады выгнать. Зачем? Он же — не Глотин… Выгнать просто…

Вот и весь наш разговор.

Ночью мне не спалось. Вокруг палатки стояла тайга, шепотно-ласковая. Я долго прислушивался к ее шорохам, к дыханью ребят на соседних койках. Почему-то вспомнилось, как несколько дней назад ночевал я в рабочем поселке, как хозяйка, женщина с широким русским лицом, возилась у печки и ругала кота:

— Ишь, можедомец, зажрался! Кашу не ест! Ступай в колхоз работать, дадут тебе дом, корову, будет и молоко, и мясо…

Вспомнилось, как старуха в ближнем селе сперва не хотела нам дать воды напиться и шофер дядя Вася с его нелепыми вопросами.

А может, и не такими уж нелепыми?.. В чем оно, таежное счастье?..

Все сплелось в голове, спуталось. Так ничего и не додумав, я заснул.

А утром на попутке вернулся Поршень, сухопарый и уже в годах мужичок, старше Володи Вагина лет на пять. Зубы он так и не вставил, и от этого улыбка у него была криворотая. Поршень долго, смешно рассказывал, как гоняли его из одной поликлиники в другую, какие там очереди, как попал, наконец, к врачу, но оказалось, что техник ушел в отпуск и что во всем Братске зубы можно вставлять только через месяц… Я все ждал: отругает его Володя или нет? Ругать он не стал, а только посмеялся над Поршнем и спросил: