Юрий Полухин - На радость и горе [сборник]

Я не хочу сказать этим, что Лунин не умеет чувствовать. Совсем нет! Какие-то вещи он ощущает явно острее меня. Но чувства его всегда, в любое мгновенье подчинены одной цели — его науке. Не от головы подчинены. Может быть, это особый, врожденный инстинкт — инстинкт цели, которого у меня нет. И я никогда не сделаю никаких открытий в науке. Для этого надо быть постоянно готовым к самоконтролю и лезть куда-то на кручу, не замечая ее. Я же всегда предпочту — подсознательно — сиднем сидеть у такой вот излучины, благорастворяясь в себе, в сизой ряби не то воздуха, не то листьев чозении.

Обидно?.. Нет, почему же! Наверное, и от меня будет какой-то толк. Даже Лунин на днях сказал:

— А вы мне нравитесь, Сергей Алексеевич. Вы из тех, кто не топчет чужого. А это — много. Ох как много!..

Может, и много. Не знаю.

Когда я вернулся на центральную усадьбу заповедника, день клонился к концу. И хоть было воскресенье, в конторе я застал Лунина и одного из егерей, того самого Сидоркина, который сдал семь голов скота за тысячу пятьсот рублей.

Они, наверно, давно тут сидели: пепельница на канцелярском столе была полна окурков.

— Тигров у нас надо отбавлять, Александр Михалыч, вот в чем дело! — добродушно говорил Сидоркин. — Положено одного на десять тысяч га, а у нас самка с двумя детенышами и два самца, и еще какой-то заблудный бродит — следы видел. А ведь каждый — что? Хоть раз в четыре дня, а оленя или изюбра задерет. Ну, съест сколько-то, а за ним уж медведи как санитары ходят, подбирают останки. Куда это годится?

Я рассмеялся.

— Точно говорю! Чего смеетесь? — удивился Сидоркин. — Это в голодный год тигра и мышами и жуками не брезгует, а нынче-то что ему? Вот и балует…

Сидоркин — пожилой уже, маленький мужичишка в замухортой одежде. Должно быть, есть в нем не то корейская, не то китайская кровь, и черты лица тоже мелкие, смятые, но раскосые глаза смотрят с лукавинкой.

— Ладно, — устало сказал Лунин. — У тебя еще есть что ко мне?

— А что ж еще? Все обговорили… Не знаю, как о мотоцикле просить…

Лунин поморщился.

— Я же сказал: буду звонить в город.

— Так я и говорю, надо позвонить. Браконьер-то, он на машине, «Москвич» — и тот пятьдесят лошадиных сил, а у меня одна кобыла, и та хромая. Что же получается?..

И он явно не в первый раз стал рассказывать, как подошла его очередь в магазине на мотоцикл, как в три захода сдавал экзамен на водительские права и все ж таки сдал, а начальник милиции заявил: «Мотоцикл будет, техосмотр пройдешь, тогда номер и права сразу дадим».

— А мотоцикла-то в продаже до сих пор нету. Через десять дён права истекают. В четвертый-то раз мне их ни в жись не сдать! Что делать?

Лунин молчал. По выражению его лица видно было: надоел ему Сидоркин до смерти. А молчал. Снял очки, протер их, надел, опять снял, теребил проволоку, которая заменяла дужку.

И Сидоркин сел поудобней, вытянул ноги в заскорузлых сапогах, отдыхая.

Тут по крылечку громко протопали, дверь распахнул Куренцов, лицо его было злым.

— Не могу я так больше, Александр Михалыч! — заговорил он, на пороге стоя. — Не могу! Уйду! К чертовой матери этот заповедник!

— Что случилось? — Лунин торопливо надел очки.

— Ну как же! Студенты совсем рядом с домом Дантиста — метров пятьсот — лагерь разбили. Подхожу я, один — такой лоб безмозглый! — топором кедр рубит: на растопку, смолье. Ну, погнал я их. А Дантист дома сидит, пузо чешет. «Что мне их, за руку держать?» — говорит. А мне? Мне, что ль, за всех трубить? Сколько можно! — он увидел Сидоркина. — Ну, чего ты тут сидишь? — Скажи! Чего?

— Да ничего, — добродушно сказал тот. — И на меня напустился! Горячий ты, Николай, на горячих-то всегда воду возят… А экскурсий нынче много, это верно. Давеча иду…

— Вот поговори с таким! — Николай махнул рукой, сел на лавку и уже спокойно, как о решенном, повторил: — Уйду. Не могу больше. Студенты, образованные вроде. А лоб этот, правда, подвыпил он, еще и с матом на меня: попомнишь, мол. Ох!..

Он был без шапки. Кудри упали на лицо.

— Так я давеча иду, — начал было опять Сидоркин, но заговорил тихо Лунин, обращаясь ко мне:

— Между прочим, это меня всегда удивляет: вроде бы порядочный человек, а попадет в лес и опускается мгновенно. Какие-то животные инстинкты в нем просыпаются, что ли?.. В прошлом году жила у нас целая экспедиция Академии наук, так у них даже лозунг был: «Эта мне интеллигентность!» Устроили столовую на самообслуге, дежурили на кухне по очереди. Так не поверите: миски, по-моему, совсем не мыли, по краям ободки черные от жира, от пальцев, и ели! А ведь дома, в городе каждый небось полы — и те лаком покрыл. Так ведь? Или они там иные, потому что гости ходят, перед ними неловко? Не понимаю.

И я вдруг подумал: «Сколько времени Дантист в лесу?.. Полтора года?.. Сейчас бы он вполне смог бы вернуться к своей бормашине. Точно! Смог бы. Как он не понимает? Если даже то, что говорил он мне при первом знакомстве, не просто слова, а правда, то во всяком случае бывшая правда. Лес давно уже обучил его жестокости. Лес?.. А почему бы и нет?»

Тут что-то Сидоркин рассказал, и я, и снова заговорил Лунин, вспомнив о загадочной скульптуре женщины в Пейшульской пещере на Змеиной горе, скульптуре, должно быть, до нашей эры высеченной прямо в стене пещеры и сохранявшейся столько веков, пока какой-то турист в прошлом году не отрубил ей нос. И камень-то крепкий, не меньше часа трудился этот скот и не иначе — с зубилом в руке. Зачем? Что им руководило?..

Все мы говорили, не глядя на Николая, нам было неловко перед ним. Не знаю, как Сидоркину, но мне и Лунину — точно. А Николай сидел, наклонив голову, вздыхая тяжко, зачем-то вышел на крыльцо, потоптался и тут же вернулся, опять сел.

Разговор уже перекинулся к утерянным в веках секретам мастерства: огнеупорным краскам на фресках Соловецкого монастыря, тайнам кавказского булата, бохайских кирпичей, которые крепче любого современного бетона… И снова — о туристах, браконьерах и о привычках разных зверей, о капроновых японских сетках, которые стоят всего пять долларов штука и которыми так удобно ловить птиц, а не отстреливать их, как приходится делать это для своих опытов Лунину. А дальше — о беспримерном в истории скачке японской экономике и вдруг — о летающих тарелках.

Тут и Николай заговорил — у нас как камень с души:

— Я уверен, что они есть. И люди в них — ну, не люди, существа — гораздо умнее нас. Мы для них — вроде подопытных кроликов. Обидно, конечно. Но ведь не случайно они нам никакого вреда не делают, так, наблюдают и думают себе: «Нет, рано с ними, с нами то есть, в контакт входить. Пусть поумнеют. Надо обождать…»

Я люблю эти вечерние разговоры. Они здесь вместо кино и театра; телевизор, и тот сюда не добрался. По едва заметным ассоциациям мысль движется, прыгает от одной темы к другой. Кто-то рассказывает, а у второго наготове следующая бывальщина или вычитанная из книг история, анекдот — все в цене! И так час, два, три… Кажется, уже все переговорено, но нет, какая-то мелочь закручивает разговор новой спиралью, и это уже не разговор вовсе, а пиршество чувств, мыслей, догадок, фантазии.