Валерий Осипов - Неотправленное письмо [сборник]

Провоевал я до самого последнего выстрела и закончил войну уже на Дальнем Востоке — после немца пришлось и японца немного побеспокоить. Осенью 1945 года стали наши офицеры в отпуска разъезжаться, причем только женатых отпускали. Я прихожу к командиру полка.

— Товарищ генерал, — говорю, — я хоть пока и холостой, но разрешите в отпуск для устройства личных дел съездить.

— Жену привезешь? — спрашивает генерал.

— Обязательно привезу, товарищ генерал, — отвечаю.

А он всю мою историю знал — Саша Антонов еще до войны с ним в одной части служил.

— Ну вот что, — говорит генерал, — привезешь Зину Антонову с дочкой — сразу тебя к повышению представлю. А с другой женой можешь и не возвращаться.

Я смеюсь:

— Ваше приказание, товарищ генерал, будет выполнено.

И отправился я во второй раз в тот город. Телеграмму не давал: «Пусть, — думаю, — сюрприз будет». Подарков вез для Сони и Зины целых два чемодана.

Приезжаю в город рано утром, цветы на вокзале купил — и прямо к ним. Поднимаюсь на второй этаж, стучусь. Никто не открывает. Стучусь сильнее. Слышу, спрашивает за дверью мужской голос:

— Кто там?

У меня ноги в коленях дрогнули.

— Зинаиду Ивановну, — говорю, — можно видеть?

Открывается дверь, и вижу я — стоит на пороге мужчина. Высокий, загорелый — правда, не молодой. Видно, только что проснулся, позевывает.

— Вам кого? — спрашивает.

А я смотрю — в прихожей на вешалке шинель висит и две пары сапог в углу стоят. «Так, товарищ подполковник, — говорю себе, — только спокойно, только не терять высоты».

— Так вам все же кого? — переспрашивает меня мужчина.

— Антонова Зинаида Ивановна, — говорю, — здесь проживает?

— Здесь, — отвечает он, — проходите.

Прохожу я в коридор, смотрю — старушка какая-то из кухни выходит, а на диване в комнате девушка молодая сидит.

— А вас, товарищ подполковник, случайно не Сережей зовут? — спрашивает меня мужчина.

— Сережей, — отвечаю. — А вы откуда знаете?

— Ну, давайте знакомиться, — говорит мужчина. — Это вот, — показывает на старушку, — Зинина свекровь, это невестка, а я, значит, ей свекром буду.

Стою я и вспоминаю — какое же это родство: свекор, свекровь, невестка… И вдруг как палкой меня по голове! Да это же Сашки Антонова отец, мать и сестра…

Потоптался я на месте, огляделся. Портрет Сашкин по-прежнему на старом месте на стене висит. Молодой он на нем, не то что я — стариком за войну стал, половина головы седая.

— А Зиночка сейчас вернется, — говорит Сашкин отец. — Она к знакомой вышла, здесь неподалеку. Вы раздевайтесь пока.

Снял я шинель, потоптался еще немного, вытащил папиросы, спички.

— Я, — говорю, — спущусь вниз, покурю.

Поняли они, что не хочу я у них на глазах с Зиной встречаться, ничего мне не сказали.

Вышел я на улицу, закурил. «Что же это, — думаю, — у меня за любовь такая трудная? У людей все просто получается: встретились, полюбили, живут, радуются. А тут как в мясорубке все перемешалось. Может быть, кончать надо это дело, пока еще возможность есть? Сколько же можно сердце свое собственное топтать?»

А тут как раз Зина через двор идет. Подбежала, прижалась головой к груди, заплакала. Потом видит, что раздетый я, без шинели, все поняла.

— Прости, — говорит, — Сережа. Два дня, как приехали они. Не могла я никак тебя упредить. А с ними разговор у меня уже был, я им все объяснила. Пойдем.

Залился я весь кумачовым цветом, совестно мне стало от своих собственных мыслей. «Что же ты, — думаю, — сукин сын, от любви своей четвертый год бегаешь, как последний трус? Что же ты сам себе счастья не хочешь? Или не заслужил ты его?»

Про себя-то, как говорится, хорошо было так думать, а вот вернулись мы в квартиру, увидел я опять отца с матерью Сашкиных, и снова такое на душе сделалось, будто повис у меня немец на хвосте и вот-вот шарахнет по затылку из спаренного пулемета.

Вошли мы с Зиной в комнату. Познакомила она меня с ними. Сели мы. Старушка Пелагея Никитична, Сашкина мать, на стол собирает, а дочка ее, Наташа, помогает.

— Садись, Сережа, — говорит Зинин свекор Петр Филатович, — перекусим чем бог послал. С дороги-то небось проголодался.

Сели мы к столу — о главном не говорим. То да се — о пустяках всяких. Пелагея Никитична расставляет тарелки, ложки, плошки, а сама нет-нет да и проведет фартуком по глазам.

Поговорили мы о разных мелочах, потом достает Петр Филатович из буфета бутылку водки.

— Ну что ж, — говорит, — отметим по русскому обычаю возвращение солдата.

Разлил он всем, взял рюмку, поднялся. И мы все встали.

— Выпьем, — говорит Петр Филатович, — за победу над Гитлером проклятым, за гостя нашего дорогого, и за все такое хорошее…

Пелагея Никитична на Сашин портрет смотрит, и рюмка у нее в руке трясется, вот-вот упадет.

Ворохнул старик на нее глазом — отвернулась она от стены.

— Ну, выпьем, — говорит свекор.

Выпили, закусили, опять молчим. Петр Филатович по второй разливает.

— А теперь, — говорит, — выпьем за сына моего, за Сашку…

Дрогнул у него голос, и водка из рюмки на стол пролилась.

— …и за всех, которые… головушки свои по фронтам сложили… чтобы мы, значит, с вами могли…

Пелагея Никитична лицо фартуком закрыла — и в кухню. А тут, как на грех, Соня с улицы в квартиру вошла. Увидела меня — как закричит:

— Папа, папочка! Бабушка, смотри, папа приехал!

Сестра Сашкина, Наташа, Сонечку в охапку — и на лестницу. А Петр Филатович — ох, крепкий мужик был! — отер слезу, чокнулся со мной и медленно-медленно выпил за свое горе.

Ну, мне, конечно, никакая водка в горло не идет. Повернулся к Зине, а она на портрет смотрит, и слезы у нее тоже в три ручья по щекам бегут.

Помолчал немного Петр Филатович, а потом говорит мне:

— Ты, Сергей Степанович, не казни себя. Понимаю, что тяжело тебе сейчас, но виноватых здесь нету. Ты сам солдат, и по орденам твоим вижу — головой своей не один раз рисковал. А то, что живой остался, в этом твоей вины нету. Саньку моего, конечно, не воротить, ну а если уж любится вам с Зиной, так уж и любитесь и живите. Как говорится, бог вам в помощь!

Налил он еще по одной.

— Мы, — говорит, — тебя, Сережа, знаем, нам про тебя и Саша писал, и Зина рассказывала. Человек ты, видно, хороший, и Соне будешь отцом исправным, потому как Саше ты был друг и… все такое прочее.

Отвернулся он и, чтобы виду не показывать, что трудно ему, зовет Пелагею Никитичну:

— Мать, а мать? Ну-ка иди, выпей с нами по последней!

Подал ей рюмку и говорит нам с Зиной:

— За вашу удачную в дальнейшем жизнь…

И почему-то горько-прегорько мне стало. Вспомнил я, как Саша Антонов меня из-под немецких мотоциклов на своем самолете вывез, и отскочила у меня внутри какая-то пружина. Смотрю я на Пелагею Никитичну и Петра Филатовича и думаю: «Милые вы мои, дорогие люди! И что же вы меня казните так большим своим русским сердцем? Да ведь вас обоих в золотую раму надо и заместо святых икон в красном углу поместить. Чтобы шапки перед вами люди снимали, чтобы молились на вас…»