Михаил Слонимский - Повесть о Левинэ

Но ответа от министров не было.

— Это ужасно! — неистовствовал товарищ Фриц в кругy редакционных друзей. — Мы против всякого кровопролития! Да, Левинэ нас оскорблял, но мы должны быть выше этого! Мы — пацифисты! Мы — против убийств!

— Бедный товарищ Фриц! Он опять страдает! — промолвил один из самых видных работников.— Но расстрел Левинэ неизбежен. Мы, конечно, выскажем свое принципиальное отношение к этому факту, но тактика требует сейчас прежде всего умиротворения умов. Свой протест мы заявим правительству. Мы обсудим.

— Протест! — воскликнул товарищ Фриц. — Протестовать! Я напишу протест!

— Напишите, горячая вы голова, мы проредактируем его и подадим Гофману, как только он вернется.

Капитан Мухтаров стоял у здания полицей-президиума. Его внимание привлекло старое, с оборванными краями, объявление Комитета действия социал-демократической партии в Мюнхене, наклеенное на стену.

Он читал:

«...Правительство Гофмана не борется с идеей советов, наоборот, оно самым решительным образом выступало за ее осуществление, упрочение и укрепление... Товарищ Гофман — не реакционер и не контрреволюционер, он — радикальный передовой боец социалистического движения...»

— «Товарищ Гофман»!— восхищался капитан Мухтаров (он только что узнал, что расстрел Левинэ состоится сегодня в два часа дня).— Хорошо работают! Европа!

Он уже искренно уважал Европу и верил в нее.

В час дня Левинэ был вызван на свидание с женой. Он пошел радостно и взволнованно, словно некое счастье сулила ему эта встреча. Но, когда он увидел жену, горе ударило его с такой неожиданной и невыразимой силой, что он остановился на пороге. Ему показалось, что он зашатался, хотя на самом деле привычная выдержка не изменила ему. Он сам почувствовал, как побелело его лицо. Он глядел на жену, словно не узнавая ее, и слова отказывались повиноваться ему.

— Когда? — незнакомым, не своим голосом спросила жена.

— Нет, нет,— бессмысленно и на этот раз по-русски отвечал он, подходя в ней. — Это не трудно, это не страшно, это скоро пройдет, тебе хуже, конечно, хуже...

Он взял ее руки и вздрогнул от этого прикосновения.

— Когда? — повторила она.

Арестованная, она посажена в эту же тюрьму, в одну тюрьму с ним, и, значит, услышит выстрелы...

— Выходи замуж! — заговорил он торопливо. (Он боялся, что не успеет высказать все, что нужно. Ведь это последняя встреча!) — Выходи замуж! Живи как можно счастливей! Не стесняй себя! Живи!

Она выронила платок.

Он, нагнувшись, поднял платок и зажал в руке, не возвращая.

— Я не мог достать цветы,—сказал он.—Я никогда не умел...

Голос его оборвался. Все в нем дрожало, и он должен был отвернуться, чтобы скрыть слезы.

Потом он вновь взял ее руки и заставил себя улыбнуться.

Теперь уже все было можно — отгородиться от безгласных свидетелей русским языком, называть жену интимными именами, гладить ее руки, ронять и вновь подымать ее платок, глядеть на нее глаза в глаза, забыв решительно обо всем, кроме вот этого существа, которое останется жить без него. Если б побыть наедине друг с другом! Хоть пять минут. Хоть минуту...

Он плохо понимал, что говорит, плохо слышал, что она отвечает ему. Они жили сейчас в интимном, известном только им двоим мире ощущений и слов. И казалось ему: не то он провожает ее, не то она — его, и провожает навсегда, чтобы больше никогда, никогда не увидеться...

Скрип двери вторгся в этот мир.

Оба они обернулись настороженно — неужели пора?..

Тот самый элегантный чиновник с бархатным альбомчиком в руке, приятно улыбаясь, вошел в комнату. Он решил проявить высшую добродетель — простить преступнику оскорбление и своим вниманием к нему утешить в предсмертные минуты, дать возможность преступнику излить свою душу на страницах альбома.

— Вы по служебной надобности? — быстро спросил рЛевинэ.

Ведь это крали у него драгоценнейшие секунды жизни!

— Нет,— отвечал чиновник вежливо и снисходительно,— не беспокойтесь, я зашел к вам, чтобы...

— Тогда уходите! Уходите!!

Это было сказано так, что чиновник попятился и скрылся за дверью.

Но все-таки он украл, украл драгоценнейшие секунды!

Уже тюремный сторож сказал:

— Пора.

И это было третьим звонком.

— Адвокат передаст тебе письма,— торопился Левинэ.— Лично я не имею права... ты знаешь... Поцелуй Паскунишку... Заботься о нем...

— Пора,— прервал, входя, лейтенант фон Лерхенфельд.

Теперь надо поцеловаться и вскочить на подножку вагона. Или это он останется на платформе, а она уезжает?

Жена плакала молча — она, кажется, сама не замечала, что слезы текут по ее щекам.

Он поцеловал ее и решительно повернулся к лейтенанту.

— Я готов.

Теперь ничто больше не должно ослабить его.

Воинская охрана, окружив, повела его по коридору.

Он шел, не сутулясь, высоко держа голову, зажав в руке платок жены.

Вновь его заперли в камеру.

Он присел к столу.

Следовало торопиться.

Вот письмо к матери, вот — к сестре, этот пакет — жене, партийную программу — сыну...

В эти мгновения одиночества последнее свидание с женой вновь наполнило его.

Он торопливо писал, из левой руки не выпуская платка:

«Родная, дорогая, любимая, ненаглядная...»

Еще только несколько строк.

Он сложил письмо, сунул в пакет с прежним письмом и дневником.

Es geht am End'... Es geht zu Ende... —

путались в его уме строки Гейне.

Теперь последнее письмо:

«Господин граф, дело идет к концу. Через десять минут придут за мной. Я буду очень благодарен, если вы передадите эти письма... Я жму вашу руку и заранее благодарю.

Евгений Левинэ».

Теперь кончено все, все. Остается только в последний раз проверить свое мужество.

Товарищ Левинэ! Вы спокойны? Прекрасно! Вот слышны уже шаги за дверью. Сейчас вас выведут во двор и поставят к стенке. Того крестьянского парня, который так взволновал вас, не будет среди убийц,— вам известно, что он дезертировал. Вся прежняя охрана считается распропагандированной вами и сменена по настоянию лейтенанта фон Лерхенфельда. Вас убьют ненавистью забронированные добровольцы Гофмана. Их много, желающих убить вас!.. Вот они вошли в камеру...

Опередив залп винтовок, ударил в стены тюрьмы его возглас:

— Да здравствует мировая революция!

Тринадцать лет спустя, в один из июньских дней 1932 года, Мюнхен наполнился фашистскими штурмовиками, приехавшими с разных концов Баварии на избирательный митинг. Сам Адольф Гитлер должен был выступить на этом многотысячном собрании. Адольф Гитлер шел к власти. Близился последний акт господства звереющих собственников.

В этот день я с мюнхенским другом своим шел к расположенному за городом еврейскому кладбищу. Мы молчали. Тишина владела полем, по которому тринадцать лет тому назад несли тело Евгения Левинэ. Мать, не победившая сына в жизни, отвоевала его мертвое тело и место ему на кладбище. За оградой — все та же тишина. Ни одного человека. Мы издали заметили обелиск. Приблизившись, прочли: