Владимир Личутин - Любостай

«Какой я казак, прости господи! Почему все так думают? Я слабая женщина, я баба. Я хочу, чтобы меня жалели. Откуда вы взяли, что я сильная?» Актриса улыбнулась уже по-иному, как близкому человеку, и оказалась простецкой стареющей женщиной с обвислыми некрашеными губами и гусиными лапками возле глаз. У нее было совсем простое, какое-то деревенское лицо, каких Бурнашов насмотрелся, скитаясь по России. Баба, много испытавшая баба. Но смысл ее слов оставался, однако, игривым; актриса с такой хитрой прищуркой вновь оглядела Бурнашова, словно ждала от него особых признаний. Бурнашов провалился в снег, у него стыли ноги, он глядел на актрису снизу вверх и чувствовал себя особенно неказистым. Уродит же господь бабу, подумал он безо всякой иронии. Ее бы на землю, на расплод, богатырей пестовать. С таким обширным телом только на расплод, на породу. Да теперь о чем разговор, время ушло, спохватился Бурнашов. Он забыл, что перед ним актриса, он видел лишь пожилую уставшую одинокую женщину, ждущую тепла и участия. Здесь, на обширном погосте, слава, известность и почести, оставшиеся за кладбищенскими воротами, не играли уже никакой роли. Суета, призрак, мара, кудесы обманчивого мира – и не более.

«Пусть земля ему будет пухом!» – громко провозгласил Бурнашов и залпом опрокинул третью рюмку. Он давно не пивал так лихо, с такою жаждой и удивился, как легко прокатилась водка. Сивуха не вызвала обычного чувства отвращения. Вот сволочи, когда надо, умеют делать, подумал он пьяновато. Он оглянулся и сразу забыл актрису, грустную от своей одинокости. Посреди единственной кладбищенской дороги, светлой и призрачной от немятого снега, он увидел вдруг желтый одинокий гроб в белых фестончиках по бокам. Всеми забытый, он стоял на железных санях и тихо покачивался. Что за дьявольщина? что за причуда лукавой силы? Гроб посреди кладбищенского прошпекта – и ни одной живой души. Но вот откуда-то из-за могил вынырнули мужчина и три ветхие старушонки. Мужчина впрягся в высокие железные санки и поволок гроб. Метров двадцать протащил и снова остановился, любопытно отправился к поминкам цыгана. Мужик был в сером каракулевом пирожке, с сухим скучным лицом, с невыразительными желтыми глазами. Он остановился поодаль, напрочь забыв о погребальном обряде, выказывая к нему полнейшую немилость. Перед мраморной вершиной вольного цыгана похоронная процессия смотрелась столь жалко, столь убого, словно и на том свете, куда отплыли эти двое, им придется быть в совершенно разных мирах. Одинокий гроб терпеливо ждал, и белые бумажные фестончики шевелил слабый сухой ветер. Бурнашов вдруг так разволновался, так обожгло горем его хмельное сердце, что он весь переполнился слезами. Он еще не знал тогда, что много дней ему придется жить под этим впечатлением, пока не изольются нынче скопившиеся слезы. Бурнашов не вытерпел, приблизился к мужику.

– Если можно, скажите, кого хороните?

– Тетя моя, из приюта. Я сам хороню, за свой счет хороню. – Он сказал горделиво, и постное лицо его преисполнилось уважением к себе.

– Наверное, в рай попадет?

Он сначала не понял вопроса.

– Наверное, в рай попадет? Страдальцы-то в рай попадают, – повторил Бурнашов.

– Страдала, страдалица была, – согласился он.

При этих живых искренних словах Бурнашов спохватился, вдруг скоро подошел к изобильному цыганскому столу, принес две бутылки водки и закусок.

– Помяните, – сказал он. И с особым слезливым пристрастием, будто хоронил мать, наблюдал, как твердая мужская рука распечатала бутылку, разлила горькое по стаканам, как воспрянули, оживились старушонки, голубые от мороза, и, нимало не мешкая, охотно испили вина.

А Бурнашова уже звали, тащили прочь, за воротами кладбища их ждали машины, чтобы отвезти на цыганскую квартиру в застолье. Бурнашов упирался, все тискал овчинную скуфейку с алым бархатным верхом в руках и никак не мог распрощаться с дешевеньким желтым гробом, стоящим на железных санях, сваренных из толстого прута. «Вечно тебя куда-то заносит, – бормотала возле сестра, – все ты не как люди». Зять, будто еж, недовольно посверкивал глазами сквозь очочки: даже рюмка водки не сняла внутреннего напряжения. Он хотел быть важным, зять Бурнашова, но никак не получалось. Важным надо родиться, осанка дается матерью, как и гроб. Чем-то неожиданным Бурнашова отвлекли, иль кто-то из цыган шепнул мужику в курчавом пирожке, что пора убираться и не мозолить глаза, но только тот вдруг спохватился и быстро поволок сани вдоль аллеи, в закуток под номером десять тысяч пятьсот восемьдесят один, где покоенку из сиротского приюта ждала припудренная снегом могила с останками чьей-то полусгнившей домовины. Бурнашов махал вослед рукою, а рядом сутулилась актриса, особенно впечатляющая и сановная в новой коричневой дубленке, стоящей коробом: негнучая шуба едва застегивалась и, казалось, лопалась на пышном бюсте. «Алеша, пойдем, милый, нас ждут», – сказала она мягко, доверительно, как мужу, сунула руку Бурнашова под свою и властно прижала к боку. У Бурнашова в груди взбунтовалось, его раздражал весь мир, он уже с нетерпением, почти с ненавистью глядел на сытых, вовсе не скорбных людей. Они не страдали, у них губы еще лоснились от икры, что им какой-то вольный цыган, говорят, беглый венгерский князь? Ха-ха-ха. Хмельное марево в глазах напрочь переменило мир. И только он, Алексей Федорович Бурнашов, страдал истинно, он любил ту неведомую старушонку в желтой домовине и того постного мужичка в белесом каракулевом пирожке, что потратил из своих скудных деньжонок, чтобы захоронить тетю. Жалеть, оказывается, было так сладко, что в своей скорби Бурнашов затворился от народа и не собирался выбираться из добровольного заточения. Лишь дебелая актриса неволила, она уже влекла Бурнашова прочь с кладбища, решительно втиснула его в машину, сама грузно привалилась подле, притиснула массивным расслабленным телом и, жарко дыша в щеку, вдруг сказала доверительно и просто как раз те самые слова, что и просились сейчас: «Уймись, сердешный. Все там будем. И нас не минует чаша сия». Миша Панин взглянул в зеркальце и подмигнул Бурнашову. Тот тоже мигнул ответно, закрыл глаза и откачнулся назад. Голова оказалась тяжелой, залитой свинцом, как грузило.

А цыганская квартира уже томилась, ждала задержавшихся на погосте. В двух комнатах столы ломились от снеди и пития, Бурнашова особенно почему-то поразили необычайные груши величиною с детскую голову (может, так почудилось?) и виноград, желтый, пронизанный солнцем, почти прозрачный, светящийся изнутри, где в пеленах, будто младенцы в утробе, покойно лежали пушистые семена. Таких размеров, пожалуй, бывает слива-двойняшка, а тут беспечные изнеженные кисти винограда распластались в хрустальных вазах, разлеглись, как молочные поросята, как оковалки копченого сала. Может, Бурнашов уже глядел вполглаза, может, давно спал иль грезил сквозь сон, иначе отчего бы явилось подобное далекое сравнение. Он ухмыльнулся, растянул в улыбке почужевшие губы, подумал: только в скверной литературе, далекой от правды, виноградные слитки сравнивают с оковалками копченого сала. Да и недостоин виноград, чтобы сравнивать его с окороком, верно? Виноград – хмарь, туман, призрак, лишь нечто, дающее ногам вялость; напившись виноградного вина, хочется петь протяжно и тоскливо, едва побарывая в утробе сонную вялость. А сала шмат с краюхой ржанины как оприходуешь, да с головкою чесноку – так и побежишь как застоявшийся жеребец. Бурнашов на мгновение забылся, подпер осоловелую голову, охватив ее ладонями, как кочан, и постепенно обвел застолье, пока взгляд его не уперся в грубо скроенное лицо актрисы.