Владимир Личутин - Любостай

В ванную постучали, велели поторапливаться. Гости на подходе. Анна подала новую льняную рубаху с расшитым воротом, ненадеванная, прохладная, с острыми слежавшимися складками, она прильнула к телу и пришлась Бурнашову по сердцу. Где сам-то? – спросил, кивая в длинное пространство чинного ухоженного коридора, завешенного картинами и масками. Анна показала головою: у себя, дескать, наверное, работает. Бурнашов подпоясался витым шнуром с тугими узлами на концах, складки рубахи согнал назад, словно готовился к смотру, и, шаркая шлепанцами, отправился в кабинет.

Сестра догнала, шепнула:

– Алеша, ты с ним будь поласковей. Ты с ним не собачься. Он, в сущности, очень добрый человек.

Добрый человек, профессор экономики Михаил Борисович Чегодаев, для домашних Миша, а для близких, сокращенно, Док, таился в уединении и из своего добровольного заточения, из смотровой дозорной башни, умным взглядом пытался обнять всю землю с ее причудами и сообразить, что с нею случится завтра. И то, что с нею может быть худо, даже очень плохо и гадко, от будущего вселенского конца, смахивающего на божий суд, ему становилось жутко весело: он скалил желтоватые неровные зубы и трагически хохотал в одиночестве. В обширном кабинете, плотно набитом книгами, жили две родные души: они постоянно встречались взглядами, молчаливо понимая друг друга и не надоедая. Громадный, стол Дока, задвинутый в передний угол наискось, будто хозяин боялся нападения сзади, был с трех сторон загроможден высокими стенами из книг, и лишь в переднем валу имелось сторожевое оконце, некая смотровая бойница, где и перекрещивались взгляды человека и животного. Док обычно с трудом протискивался за стол, садился во вращающееся кресло на колесиках, поправляя ватную подушечку, обозревал крепостные укрепления, замечая, нет ли чего подозрительного, не подкапывается ли чужая сила, поправлял в бойнице бронзовую чернильницу с пушчонкой, куда вставлялась ручка, и замирал. Тогда для постороннего создавалось мнение, что за книжными баррикадами затаилась мышка-норушка и сейчас тихо прогрызает древние фолианты, наслаждаясь вязким, пахучим клеем, изготовленным из скотских костей, вытягивая те соки, коими были заполнены забытые всеми страницы. И, прогрызая эти листы, Док не уставал удивляться, насколько неисчерпаемы эти кладези мирового ума… Когда в Москве отозвалось румынское землетрясение, его спросили, чувствовал ли Док колебания своего убежища, не рухнула ли книжная нора, не обвалились ли столь благодатные своды? «А меня дома тогда не было», – сказал он скромно, приглаживая седую челку. «Поди, у любовницы ночевал, греховодник?» И он засиял весь, потянулся, сразу вырастая, словно бы наградили к юбилею, так радый, что поняли, что вот он, шестидесятилетний человек, здоров и крепок и может иметь тридцатипятилетнюю любовницу. Любовница же его, которую он подкармливает, маленькая безответная женщина с тремя детьми, секретарша одного из заштатных ведомств, покоренная добротою Чегодаева, глубоко ему благодарна и бесконечно верна.

В другом же углу на тахте лежал бронзовый дог. У громадной собаки была вислая тяжелая морда величиной с телячью голову, слишком, как всегда казалось Бурнашову, великоватая для поджарого вихлявого тела. Глаза почти слепые, безразличные, со старческой поволокой, с той белой полумертвой пленкой, которая не то скрывает звериную душу от посторонних, не то защищает уставшее сердце от излишней надсады. Собака уже не слышит, как порою ругают хозяина поносным словом, ей уже восемь лет, а по собачьей жизни ей почти век, она навидалась за этот век всякого и оттого (острит хозяин) так долго живет, хотя давно должна подохнуть. Дог ничего не слышит и не видит, но в его пространственной голове, гордо приподнятой, словно отлитой из бронзы, бродят какие-то неясные собачьи образы, о коих не суждено нам знать, и она, задрав голову, глухо лает, может быть, просто так, в никуда, потом устало роняет голову меж распростертых лап и храпит, как старый пьяный мужик. Во сне дог скулит, как младенец, из пасти, недоуменно, беспомощно вздернутой, сочится желтоватая густая слюна. Чегодаев суеверно вздрагивает и, набычившись, упорно смотрит в амбразуру, мимо бронзовой пушчонки на пса, сквозь длинную комнату: собака, почуяв пристальный догляд, прерывает храп и, поведя высоким хрящеватым ухом, слегка приоткрывает левый глаз, накрытый бельмом. По утрам профессор выводит дога на прогулку, ему лестно идти возле собаки, похожей на жеребенка, и кажется, что это он на поводу у чудовища. Догу скучно, он устал жить, из телячьей его головы смылись все радостные лучезарные картины, а от него упорно требуют молодости и веселых повадок, ему же лишь хочется много есть и долго, неутомимо спать. Док звонит в дверь, жена выносит таз с водою, и дог покорно подымает поочередно четыре тонких породистых изжитых лапы, пока хозяин моет их, стоя на коленях, а после вытирает махровым полотенцем. Идолам поклоняются готовно и без всякого чувства унижения. Потом Док ставит перед бронзовым догом огромную оловянную миску с едою, и пес жадно поглощает, кашляя, чавкая и задыхаясь. Хозяин же в это время задумчиво стоит возле и машинально гладит скользкую холеную шкуру, и сила преданной животины словно бы перетекает в него. Вот почему дог мало живет, догадался Чегодаев. Он потрафляет мне, он из одной лишь безумной преданности к хозяину много жрет, чтобы содержать такое великанье тело: ведь как лестно, однако, обладать и властвовать над сильным.

«И не жалко вам его? – спросил однажды Бурнашов. – Вы обрекли из одной лишь прихоти всю собачью породу на деградацию и постепенное вымирание. Как, однако, вам нравится обладать и властвовать над кем-нибудь. Мало вам жены, детей, подчиненных, так подайте еще и живого зверя. Надоело по медвежьей шкуре ходить, так нужна еще и живая». – «Что вы понимаете, Бурнашов? Ты просто жестокий, злой человек. Ты никого не любишь, кроме себя. Дог для нас как сын родной, еще ближе».

Дрожь прошла по длинному телу пса, и он умоляюще, протяжно простонал во сне. Гундели над головою жестяные истерические голоса, они мешали псу сосредоточиться и полностью погрузиться в темень, где пропадал всякий обман.

«Видите, он смерти у вас просит. Ему надоела темница. Он говорит, убейте меня». – «Это все чушь, – оборвал Чегодаев, некрасиво скалясь. – Мистика и чушь. Ты нынче часто блефуешь, старичок, ставишь не на ту карту. Тебе лишь бы кого облаять. Опять приступ желчи?» – «Это вы блефуете, прогрессисты, – зло насел Бурнашов, напирая на «вы» и сразу закипая. – Ваша задача из натурального земного продукта сделать необратимый, чтобы он не рассосался никогда. Этого не позволяет себе живая природа: что пришло на свет, то должно раствориться, смешаться с землею, стать прахом. А вы скоро всю землю превратите в гигантскую свалку. Так не-ет, вам и этого ма-а-ало, – протянул, кривляясь. – Вы хотите из всякой живой твари в ближайшем будущем слепить робота, чучело для утехи. Почему вы так ненавидите все живое? Отчего хотите все умертвить? Думаете, с роботами красивее и безотказнее? А-а-а, догадался. Вам нужно полнейшее подчинение, поймал?» – «Дурак ты, Бурнашов. С твоими мыслями мы все еще жили бы в каменном веке, не вылезли бы из пещер. Слава богу, что такие неандертальцы на счет. Это же несерьезно, шире надо размышлять, глобальнее». – «Брось давай, брось. Старые песенки, – отмахнулся Бурнашов, уже ненавидя Чегодаева. – Железобетонный юмор. Вот он лежит, псина, созданный обитать в естественной среде, а он задыхается в гробу на девятом этаже, его выводят на прогулку, как арестанта, он живет лишь позывами еды и испражнений. Он же всего себя забы-ыл, господи, он и человека истинного позабыл. Вы для него, Чегодаев, лишь чашка с едой, и не больше. Вы предпочитаете пса человеку, потому что он не выскажет прямо в лицо всей правды о вас…»