Владимир Личутин - Любостай

«А бога-то видели? – все домогался Кралин, сияя лысиной. – Каков он, во что одет?» Егоров развернул рисунки, исполненные в красках: цветные сферы, в центре в прозрачном скафандре бог. «Он в сверкающей непрозрачной одежде, – объяснял космист. – С ним не требуется говорить, он сам вкладывает мысли. Он лишь посмотрит, – и все в душе, она излечена и живет». – «Чушь все это, бабьи бредни», – грубо возразил Балоян и гневным взглядом отчего-то поразил в самое сердце искусствоведа, удивляясь порочной глупости творческого человека. Но тот, разогретый вниманьем, цвел, как степной тюльпан, и не думая увядать от суховея. И хотя стрела Балояна прошила сердце Кралина, на нем не выступило и ягодки крови. Но она больно уязвила душу актрисы Санеевой, и одинокая, женщина впервые за вечер исторгла отчаянное слово, похожее на гневное рыданье: «О боже, что за скверный тип! Уважаемый член коллегии, заткнись, сделай милость». – «А иди ты, голуба», – отмахнулся Балоян.

«Планеты вы пролетаете мимо иль приземляетесь отдыхать?» – не отступался Кралин. Журналист Кавторин осанился, он был отомщен. Рыжий вихор взлетел над жемчужно-белым успокоенным лбом.

«Прижимаю руки к бокам и пронзаю планеты как масло. Лишь на коже легкое жжение – и все».

«Как это интересно, – зачарованно протянула актриса, уже забыв Балояна и не сводя с нового мессии затуманенного, восхищенного взгляда: ей нравился Егоров как мужчина. За аскетичностью его облика, за сухостью, неким изяществом манер, за тайным самолюбованием чувствовалась большая сила, по которой соскучилась Санеева. – Мне, знаете, понравилось, да-да. Я почувствовала себя: я не блоха, которую дустом раз – и лапки кверху. Многим, может быть, нравится, как их дустом, а других бы давно пора. Но я не хочу. – Густо обведенные сиреневым глаза актрисы засияли восторгом и ужасом, плотное обильное тело заколыхалось. – Можно мне с вами? Я бы с вами полетела. – Она приложила руки к груди, застолье засмеялось, своей непосредственностью актриса невольно расшевелила всех. И только мессия загадочно-вежливо улыбался. – Но как все это случается? Можно чуть пошире?..»

«Двенадцать суток голодаю, так? Так… очищаю себя от скверны, от всего этого страдания, – Егоров окинул рукою стол, – потом слышу зов Космоса. Виски стискивает страшная боль, я чувствую, как тело мое холодеет и всякая кость становится пустой и невесомой. Я сажусь за стол, потолок расступается, и к голове моей, вот сюда, – он ткнул пальцем в тщательно выскобленную макушку, – протягиваются цветные пунктирные линии. Это поступает информация, так? Так… И я, не обдумывая, лихорадочно записываю, что диктует Космос, не отходя от стола, шесть дней, лишь меняя карандаши и бумагу. Это идут ко мне глубинные, никому не ведомые знания Вселенной, и за неделю я открываю столько тайн, что иному таланту не хватит и всей жизни…» – «И вы не спите? Это же так утомительно. С ума сойти…» – «И не ем. Это исключено. Закрываю глаза и так, давая отдых рукам, сижу часа два. Ведь сам я в это время лечу, оставив самого себя за столом. За столом лишь моя оболочка, но духовное существо мчится со скоростью десятки тысяч световых лет. Мне доступны любые пространства. Потом я встречаюсь с господом…» – «А планета дьяволов? Это правда, что они пьют нашу энергию?» – «Абсолютно. Пока мы здесь на земле во вражде. А нужно жить в мире и любви, тогда каналы нашего тела закрываются для них, выход энергии прекращается. Мы закрыты, мы процветаем, любя друг друга, а дьяволы чахнут. Должен быть на земле всего лишь миллиард чистых добрых людей. Один на пятерых грешников. И тогда все исцелятся, и тогда вечный мир наступит, вечный покой, все-все-все. А сам сатана в человечьем облике средь нас. Он часто меняет маски, но мне он виден. Я различу его в любой толпе, в любом скопище народа. Ему от меня не укрыться. Я вижу его, я вижу его, – Егоров красноречиво посмотрел в сторону Балояна, вдруг круто развернулся и пошел на выход. – Мне пора, прощайте, это не я говорил, с вами беседовал сам Космос, мне пора, прощайте…»

Гости дружно поднялись, сгустились в прихожей, каждый норовил дотронуться ладонью до мессии, попрощаться рукою, чтобы сохранить на коже и позднее расчувствовать в одиночестве это особое прикосновение. Филолог Воронов громоздился в дверях, заслонив собою весь проем; он горел желанием, руки его чесались достать из портфеля подручный инструмент и замерить биополе космиста. Но он так и не решился исполнить намерение, почти уверенный, что полая хромированная трубка будет стремительно вращаться в дьявольскую сторону.

Балоян в одиночестве оставался за столом, набычившись, не снимал угрюмого взора с широкой спины филолога и чувствовал себя оскорбленным, одураченным. Нутро его, уже протрезвевшее, томилось неведомо отчего. И тут член коллегии вспомнил, что давно не курил, почти целую вечность. И он с жадностью затянулся, пользуясь отсутствием хозяйки…

«Могли бы вы не курить в гостиной? – попросила Аннушка, и лицо ее страдальчески скривилось. – Я больна, я всю ночь не спала нынче и вообще плохо переношу дым». – «Нет, не могу, – категорически отказался Балоян. – Но я могу раскланяться совсем». – «Тогда мне покинуть вас?» – хозяйка утомленно прикрыла глаза, бесцеремонность гостя подавляла ее. Балоян презрительно взглянул на ее умащенное, словно бы неживое лицо, на вызывающе раскрашенный рот и ответил: «Наверное, так…»

И Аннушка, не сказав более ни слова, даже не попрощавшись с гостями, как бы не видя их, зашелестела шелковым японским кимоно, огненные драконы устрашающе зашевелились, разевая пасть, готовые испепелить самодовольного Балояна, но кары не случилось. Балоян лишь энергичнее задымил, завесился пахучим туманцем. Кралин поднялся, извиняюще склонил блестящую отполированную голову и удалился за хозяйкой. Чегодаев внимательно, с прищуркою поглядел вослед домашнему завсегдатаю и успокоил застолье: «Мы простим Аннушку. Ей бо-бо, нашей детке. Такая отважная женщина!» Чегодаев не снимал тоскливого взгляда с плотно прикрытых створок, наверное, стремился угадать, что же творится сейчас в его отсутствие, и предположения, судя по кислому лицу, были самые скверные: плечи его беспомощно опали, предательски выдавая сердечную смуту. Профессор добыл из сюртука коробок с самородком и потряс возле уха. Взбодриться бы надо, как надо взбодриться, чтобы разогнать внезапную удрученность. Не склеивался стол, не возникало единого разгульного бесшабашного чувства, когда всякая отчужденность и манерность опадают, как сигаретный пепел. Бурнашов пожалел свояка и породнился тайным, глубоко спрятанным страданием: оказывается, мысли о Лизаньке не оставляли во всякую самую праздничную минуту. Бурнашов позавидовал Балояну и удивился себе, что так долго терпел и еще не пьян. Он высоко вскинул искрящуюся посудинку с обманчивым зельем, приглашающе подмигнул Балояну, но тот не ответил на зов, мостился уже чужой, неприступный, серый; желваки перекатывались упрямо и круто, будто член коллегии перетирал зубами сталистую проволоку; он отгородился от застолья и с высоты своего одиночества с сожалением наблюдал за народом.