Владимир Успенский - Неизвестные солдаты, кн.1, 2

Неодинаково восприняли Булгаковы появление в их семье нового человека. Антонина Николаевна, привыкшая распоряжаться и все делать по-своему, испытывала неловкость. Сдерживалась, убеждая себя, что у человека горе. Порывы раздражения сменялись у нее порывами нежности, когда думала о том, что женщина эта носит в себе ребенка Игоря.

Людмилка, избалованная Марфой Ивановной, дичилась, сторонилась Ольги, неосознанно ревновала, видя, как заботится бабушка о чужой тете. А жалостливая Марфа Ивановна обхаживала Ольгу пуще, чем когда-то своих детей, откладывала ей кусок повкусней, по утрам не разрешала шуметь в комнатах, давая ей поспать. Крепче всех любила бабка своего первого внука и теперь любовь свою перенесла на его избранницу.

Оставаясь наедине с Антониной Николаевной, говорила восторженно:

– Какую хорошую девку-то Игорь сыскал. Королевна! Грамотная опять же. И руки у нее золотые: что пошить, что сварить – на все мастерица. Не успела я оглянуться, а Людмилке платьишко – на тебе – уже готово! Из лоскутиков бросовых, а получилось, как магазинное. Ты, Антонина, поласковей с ней. Она подарок готовит.

Григорий Дмитриевич с Ольгой держался просто, будто жила она у них уже давно и было это делом привычным. Но особенно внимателен к ней был Славка. Его пугал неживой, отсутствующий взгляд Ольги, он боялся, как бы она не сделала что-нибудь страшное. Это опасение особенно укрепилось после того, как, зайдя следом за ней в сарай, увидел: при его появлении она быстро отложила острую пилу-ножовку, обычно висевшую на гвозде под самой крышей.

Первое время у Ольги действительно было желание покончить с собой. Она так и сделала бы, но ее останавливала мысль о живом существе, которое носила под сердцем. Она умрет, а маленький, беспомощный ребенок будет еще, наверное, жить некоторое время. Ему будет больно. И никто-никто не узнает о страданиях неродившегося человека…

Через неделю после похорон Ольга пошла на кладбище. С ней увязался и Славка. Он, несмотря на жару, надел черную рубашку и длинные Игоревы брюки. Захватил лопату. Шел рядом с Ольгой, немного смущаясь, особенно когда встречал знакомых ребят. Ольга смущения не замечала. Ей было приятно, что идет не одна: хоть не муж с ней, так брат мужа.

И на кладбище ей было не очень тяжело, потому что Славка не позволил сидеть без дела. Он принялся вырубать куски дерна у края оврага, а ее заставил носить дерн к могиле и обкладывать земляной холмик.

Вернувшись домой, Ольга взяла одеяло и отправилась в сад. Легла отдохнуть под кустом смородины, в пятнистую тень. Было очень тихо. Неподвижно застыли кроны деревьев. Лазурное небо затянуто знойной дымкой. Густо пахло липой и свежим сеном.

Ольга лежала, как в полусне. Давно не покидавшая ее щемящая боль в сердце ушла куда-то внутрь, растворилась, исчезла…

Подумала, что так легко и бездумно бывает, наверное, в раю.

Она невольно поморщилась, заслышав быстрый топот ног, одернула подол платья. Подошел Славка. Сел рядом, на краешек одеяла. Лицо красное, черными каплями выделяются на нем веснушки. Выпалил быстро:

– Слушай, Оль, ты только спокойно… Ты не волнуйся…

– Ну?! – сурово сказала она, веря, что хуже того, что есть, быть не может.

– Виктор ваш живой и здоровый!

Ольга села рывком, сильно стиснула его плечи.

– Кто сказал?

– А я на почту заходил. Письмо для тебя.

Ольга выхватила у него конверт. От нетерпения не могла читать подряд, пробегала глазами по строчкам то в одном, то в другом месте. «Дорогие!.. Нетрудно… Отдых… Купите дрова…»

Слезы брызнули у нее, закапали на письмо.

Славка сдерживал торжествующую улыбку, ожидая, пока Ольга успокоится. Ему было отчего торжествовать. За пазухой лежали еще два письма, оба от Игоря, посланные Ольге на ее прежний адрес.

Самое главное – не хватало сна. Отбой в двадцать три часа, подъем в шесть. Казалось, едва дотронешься щекой до подушки, а проклятый горнист уже выводит свое «ту-ту-ту», уже бегает по палаткам дежурный, больно тычет кулаками тех, с кого не сошла еще сонная одурь. Тело налито тяжестью, веки не поднимаются, суставы хрустят. Но надо вскакивать, натягивать шаровары, засовывать в сапоги ноги и спешить в строй, делать гимнастику. Утро в лесу холодное. Туман, сыро. На коже высыпают красные пупырышки. Едва занял место в строю, уже команда:

– Бего-о-о-ом! Марш!

Так начинался день, который казался Игорю бесконечным. Курсанты изучали оружие, уставы, основы партийно-политической работы в армии.

Заниматься приходилось по десять-двенадцать часов в сутки. Люди, привыкшие к неторопливой гражданской жизни, с трудом осваивали такую нагрузку. Однако не жаловались. Да и не на «ого было жаловаться, разве только самим на себя. Весь набор краткосрочных курсов младших политруков состоял из добровольцев: студентов гуманитарных вузов, партийных и комсомольских активистов с московских предприятий. Народ подобрался веселый и грамотный. Учеба давалась без особых трудов. Выматывало только физическое напряжение.

…Игорь, едва добравшись до палатки, плюхался на свою койку. Кряхтя снимал сапоги, рассуждал:

– На кой ляд она сдалась, эта поверка? Каждой минутой дорожим, а тут, как балбесы, стоим полчаса. И ради чего? Чтобы один раз «я» крикнуть?! Что мы, арестанты? Разбежимся, что ли? После отбоя командиры отделений пересчитали бы по пальцам каждый своих, доложили бы старшине: как было, так и осталось в отделении одиннадцать голов.

– Порядок такой, – возразили ему.

– Порядки – от человека.

– Не бунтуй, разночинец, а то тебе гражданскую казнь устроят, – подмигнул Левка Рожков, товарищ Игоря по институту, весельчак и заводила. В институте Рожков был комсоргом курса. Теперь он волею начальства – командир отделения, курсанты именуют его «унтером Пришибеевым» или просто «унтером».

– Это что же, штык, что ли, над головой сломают? – осведомился Игорь.

– Много чести. Пойдешь сортир выгребать.

– Братцы, надо же совесть иметь. Я же не какой-нибудь кадровый вояка. Я временнообязанный. Ну, за полгода двухгодичный курс пройти – это ясно. Война, нужно. Но на кой черт из меня солдафона делать?

– Философствуешь, Булгаков, философствуешь, – стягивая гимнастерку, дурашливым басом говорил Рожков. – Ты, собственно, кто такой есть?

– Рядовой, вашкородь!

– А я для тебя кто?

– Так что, значит, мой командир, вашкородь. Отец родной!

– Тэ-э-экс! – Рожков изобразил на лице брезгливость. – А вши у тебя, братец, есть?

– Никак нет! – стукнул босыми пятками Игорь. – Но не извольте беспокоиться, обзаведусь.

– А жрать ты хочешь?

– Так точно!

– Лезь, братец, в мой в чемодан, достань там баранки. Они хоть и черствые, но тебе, деревенщина, по зубам.