Владимир Успенский - Неизвестные солдаты, кн.1, 2

Костяком обороны были бойцы, которых Бесстужев и Виктор привели сюда из-под Киева. Эти люди умели драться. Немцы не смогли потеснить их. Но к концу третьего дня все равно пришлось отступить. Фашисты пробили где-то брешь и вышли на окраину Харькова.

Целую неделю потом продолжались уличные бои и самом городе, упорные, изнуряющие, ужасные по своей жестокости. Немцы продвигались вперед, разбивая дома, в которых засели красноармейцы, оставляя за собой груды развалин.

Бойцы, оглохшие от непрестанного грохота, падали и засыпали от усталости. Их некому было сменить, а приказа об отходе они не получили. Бесстужев был ранен, когда фашисты заняли центр города. Виктор не видел, как это произошло, ему рассказал потом парторг Южин. Немецкие танки прорвались к командному пункту. Бесстужев захватил с собой двух красноармейцев с ранцевыми огнеметами и выскочил на улицу. Струя огня ударила в головной танк, и он сразу вспыхнул. Загорелась вторая машина. Немцы отъехали назад, к перекрестку, и долго стреляли оттуда. Бесстужева привели на КП с наспех перевязанной головой. Осколок снаряда распорол ему щеку, полоснул по виску, чуть не задев глаз. Он захлебывался кровью и не мог говорить. Его положили на шинель и унесли неизвестно куда – искать перевязочный пункт.

Командование группой принял Дьяконский. Первым долгом он вызвал старшину Черновода и старшего сержанта Носова, приказал им догнать Бесстужева и доставить в медсанбат. «Отбейте повозку, машину, что хотите. Старший лейтенант должен жить!» Им не надо было объяснять: они сами любили Бесстужева. Они ушли, и с тех пор Виктор ничего не слышал ни о них, ни о старшем лейтенанте.

В городе уже не было организованной обороны, в разных местах сопротивлялись разрозненные группы. Виктор ночью собрал бойцов. За неделю многие погибли, часть людей отбилась от своих, была отрезана немцами. Около ста человек, из них больше половины ополченцев, увел с собой Виктор. Бойцы были измучены до крайности, оголодали, оборвались. Но для отдыха не было времени. Они вышли на шоссе и влились в общий поток отступающих к Северному Донцу.

Двигались еле-еле. Дорога, истоптанная тысячами ног и разъезженная множеством колес, превратилась в реку жидкой грязи, в которой тонули машины и повозки. Лошади рвали постромки. Красноармейцы волокли доски, плетни, охапки соломы. Но дорога поглощала все, засасывала обломки разбитых грузовиков, трупы людей и коней.

За час продвигались на полтора-два километра. Бойцы падали. Несколько человек захлебнулись в грязи, их затоптали идущие сзади. Так можно было растерять всех людей. Виктор приказал свернуть к большому кирпичному зданию сахарного завода. Дотащившись до помещения, красноармейцы валились на пол и засыпали. Казах Ибрагимов стоял, опершись на винтовку. Покачивался, глаза его закрывались. Спросил, едва ворочая языком:

– Кто будет дневалить?

– Я, – сказал Виктор.

У Ибрагимова подогнулись колени. Он уснул сидя. Дьяконский повалил его и положил под голову свою полевую сумку.

Устал Виктор не меньше других. Вместе с Ваниным он тащил на плечах пулемет. Но он отвечал за этих людей. Ему нельзя было даже сесть, сон захватил бы его. Он ходил, едва волоча тяжелые онемевшие ноги.

В разбитые окна дул ветер. На цементном полу храпели и стонали мокрые, измученные люди. Лужицы воды натекали под ними. Валялись заржавленные винтовки. Рваные пальто, обгорелые шинели, сапоги, подвязанные проволокой… Полгода назад Виктор ужаснулся бы, увидев, такое.

Вышел на двор. Здесь было лучше. Мелкий дождь стегал в лицо, прогоняя сон.

По дороге медленно тащились люди и повозки. Вокруг – унылые, омертвевшие поля, раскисший от воды чернозем. Плакало серое низкое небо, затуманивая горизонт, размывая очертания дальних построек.

К Виктору подошел Южин, человек уже пожилой, лет за пятьдесят, угрюмый на вид, лобастый, с рыжими прокуренными усами. На его прямых плечах как на вешалке, висела потертая хромовая куртка, сохранившаяся еще, вероятно, с двадцатых годов. Из кармана широких кавалерийских галифе торчала деревянная рукоятка немецкой гранаты. Ноги в обмотках казались прямыми и тонкими, как палки.

Дьяконский мало знал его. Южин прибыл к ним с группой политработников, присланных из Харькова. В сумятице боев даже не определилась его должность. Был он выбран парторгом, а фактически выполнял обязанности комиссара. Говорили ополченцы, что еще в гражданскую войну партизанил в этих местах Южин с отрядом балтийских матросов, а последние годы работал начальником цеха на заводе.

Парторг остановился рядом, тяжело привалился к стене. Щеки, будто проволокой, заросли редкой щетиной. Глаза воспаленные. Виктор пожалел его: уж если трудно молодым, то каково ему, старику! В отряде их трое или четверо таких усачей. На марше шли вместе, поддерживая друг друга.

Южин непослушными пальцами долго вытаскивал из портсигара папиросу. Знаком попросил прикурить. Затянулся несколько раз подряд. Смотрел на дорогу, где по самые ступицы увязла пушка. Несколько красноармейцев толклись возле нее. Две лошади из упряжки, обессилев, лежали на земле. Красноармейцы сбились в кучу, говорили о чем-то, размахивая руками. Потом начали распрягать лошадей. Один, наверное командир, топором разбил прицел, вынул орудийный замок, взвалил его на плечи и пошел. Остальные последовали за ним, ведя в поводу коней.

– Да-а, – вздохнул Дьяконский. – Наше счастье, что погода нелетная. Расклевал бы немец все это похоронное шествие.

Южин посмотрел на него сбоку, спросил низким, простуженным голосом:

– Слушай, сержант, ты почему в партию не вступаешь?

– Я? – оторопел Виктор. – Да вы что?

– Ничего. У нас тут половина рабочих – коммунисты. А ты наш командир.

– Да я и не думал… И вообще неподходящий для этого человек.

– Ну? Это ты сам так решил? – усмехнулся Южин.

– Сам, – сказал Виктор, оправившийся от неожиданности. – Анкета у меня такая, что добрые люди шарахаются. Вы же не знаете ничего.

– Знаю. Бесстужев мне говорил.

– Ну так чего же спрашиваете? Воюю я не хуже других, а если для командиров не гожусь, – снимайте.

– Давай без горячки, товарищ. Ты что, обиду в себе носишь?

– Мне обижаться не на кого. На немцев разве.

– Вот что, Дьяконский, слушай, что я тебе скажу, – произнес Южин, трогая пальцами свое горло. – Сейчас такое время, что человек, как на стеклышке, со всех сторон виден. Нынче каждый день целой жизни стоит. Так вот, товарищ. Ежели хочешь, пиши заявление. Я за тебя первым голос подам. А мое мнение чего-нибудь стоит. С шестнадцатого года партийный билет ношу.

– Не могу же я вот так, сразу…

– А ты не сразу, ты поразмысли. Только думай не думай, а весь ты с нами, и другого у тебя пути нету. Так-то, хлопец…