Михаил Анчаров - Как птица Гаруда

И наладилась эта Валентина Сереге на этаже попадаться. Как он к Зотовым идет, так она сверху спускается, якобы за хлебом.

Ну, то се, стала в дом заглядывать.

— Тетя Таня, я в булочную. Если «жаворонки» с изюмом будут или другая сдоба, вам взять?

— Возьми.

— А если сушки?

— Можно сушки.

— А если с маком?

— И с маком хорошо.

Так и прижилась.

Однажды пришел Серега с ночной и заснул на диване, а эта Валентина тут как тут. Таня посуду моет, а Валентина эта тряпкой мебель наяривает и все мимо дивана — шасть-шасть. Тут звонок, Клавдия пришла и с порога блажит:

— У вас?

— А где же еще?

— Напился, стервец?

— Кто?

— Серега!

— Он не стервец, — говорит Валентина и тряпку к груди прижимает.

— А это кто такая? — спрашивает Клавдия.

— Соседка, — говорит Валентина.

— Соседка? Ну и ступай по соседству.

— Клавдия, уймись, — говорит дед. — Уймись!

— Дедушка, я вас не затрагиваю.

— А ты попробуй затронь, — говорит Зотов Петр Алексеевич.

— Не стервец? — уточняет Клавдия. — А кто же он?

— Герой… — отвечает Валентина.

— Если эта… еще раз меня оскорбит… — говорит Клавдия.

— А что будет? — спрашивает Зотов.

— Нет… видно, правды здесь не добьешься, — говорит Клавдия. — Надо в профком идти… или выше.

— Лучше выше, — говорит дед. — Выше надежней. Прямо к Михаилу Архангелу, — так и так, Михаил, у меня задница, как у твоей кобылы, а муж не трепещет, — накажи его, Архангел Михаил, как того змея!

Клавдия ушла. Посуда перестала звенеть. Серега глаза открыл и говорит из оперетты «Свадьба в Малиновке»:

— Дед, що я в тебя такой влюбленный?

— Какой я тебе дед? Я тебе прадед.

А Валентина на Серегу из угла во все глаза глядит — сидит с тряпкой в обнимку.

— А это что за чучело? — спрашивает Серега.

— Сами вы чучело… — отвечает Валентина.

— Ну ладно, — говорит Серега. — И правда, пора домой.

Ушел.

А как только ушел — Валентина из угла выскочила.

Она закричала:

— Не любит она его! Понятно вам?! Она ему врагиня!

— Я вот тя сейчас ремнем, — сказал дед. — А ну пойди сюда.

— Не имеете права, — отскочила она за стол. — Я вам посторонняя.

Щеки горят, волосы в стороны, на подбородке слеза повисла.

— Соплю вытри, — говорит дед.

— Это не сопля, — сказала она и вытерла подбородок.

— А он ее, — спрашивает дед, — любит?… Вот в чем загвоздка.

— А я откуда знаю?! — опять заорала она и рухнула на диван рыдать.

И на нее посыпались белокаменные слоны — семь штук.

Потом новогодние праздники подошли. Дед говорит:

— Надо всех собрать. Пусть все встретятся и запомнят, а то ведь 41-й наступает.

— Дед, а дед… — говорит Зотов. — Не смущай ты нас, не каркай.

— Петь, Петька, ничего уже не остановишь. Война назрела, как чирей на шее. Ее бы можно было на тормозах спустить, да Витька Громобоев у себя на шее чирей бритвой надрезал раньше времени. Одеколоном, правда, прижег, а все же раньше времени. Плохая примета. И по Нострадамусу на 43-й год конец света выходит и наступит разделение овнов от козлищ.

— Что же ты с нами делаешь, дед, с нечеловеческими своими приметами? — говорит Зотов. — Как после этого Новый год, веселый праздник, встречать?

— Я свое слово сказал, — говорит дед. — Но одному тебе. А ты — никому. Собирай всю семью, и ближних и дальних, и друзей ихних, — кто решится, и их возлюбленных. Повидаемся.

«Не забуду я того Нового года, до 12.00 сорокового, а через минуту — сорок первого.

Собрались все кто мог. В одной комнате — старшие, в другой — младшие. А в коридоре встречались, кто кому нужен. Отдельно.

— Простите меня, отец, — сказал Громобоев, — что я плохую примету принес. Но очень шея болела. Я и надрезал. Может, когда и лекарство придумают.

— Да кто ты такой! — говорю. — Щенок, чтобы из-за твоего чирея война началась?! У нас с германцами мир.

— Пойдем, отец. Дай Валентине с Серегой поговорить.

— Я ей поговорю!

— Нельзя ей мешать отец, сгорит она.

Мы с Витькой были в коридоре, а тут, гляжу, в кухне стоим, некрашеные половицы к закрытой двери текут, на окне цветы ледяные, а в коридоре за дверью, тишина.

Потом слышу, Серега говорит:

— Не надо, дурашка… Ты еще пацанка, подснежник весенний, а я уже битый-ломаный.

— Нет… Нет… — говорит Валька. — Нет… Так не может быть… Ты просто смерти не боишься, а жизни ты боишься…

— Ну погляди… — говорит Серега. — Видишь, всего меня слезами измазала… У меня сын и жена…

— Перворазрядник ты! — говорит она. — Всегда перворазрядник… Вот ты кто. Пойми, нет у тебя жены. Я буду у тебя жена. Неужели ты этого не жаждешь? Я буду у тебя жена! Через год… Мне Громобоев ваш сказал.

— Господи, а об этом откуда он знает?

— Такая у нас судьба… Я потерплю, и ты потерпи.

Эх, братцы…

Ну вышли мы с Громобоевым из кухни, в коридоре Серега на сундуке сидит и на косынку смотрит, на розовую.

Часы начали бить двенадцать раз. Пора стаканами греметь.

— Ушла? Серега кивнул».

1941 год начался тихо, для тех, кто не знал. Но в нашей семье знал дед, и это всех давило. И с марта месяца, как завыли коты, кто постарше, стали незаметно готовиться, будто прощаться.

Серега на тренировках носы сворачивал и сам приходил битый. И на лыжах стал ходить классно, опять первый разряд получил.

Немой со своей девчоночкой все в пинг-понг играл. Из комнаты его каждый вечер — щелк-щелк, цок-цок. Потом она смеялась. Она только с ним смеялась, а так тихая, хорошая девочка.

С Таней у Зотова было тоже хорошо. Он уж ей сколько лет не изменял, забыл даже, как это. Он ее спрашивает:

— Очень ты страдала?

А она отвечает:

— Гордилась… Только боялась, семью поломаешь.

— А чем гордилась, дуреха? Чем уж тут гордиться?

— Что у меня мужик, от которого бабы падают, а я ему хозяйка.

— Таня, — говорит Зотов. — Мне такие бабы, как ты, ни разу не попадались. Тань, прости меня, дурака.

А она:

— Какая же я тебе баба? Я тебе жена.

— Нет, — говорит, — Таня… Жены, они разные. Ты человек, Таня. Человек ты.

— Захвалишь…

— Не захвалю. Человек от похвалы расцветает.

Такое настроение пошло, что хоть снова начинай детей делать. Только уж некогда. Если в 41-м опять перемена судеб, значит, опять на грудного младенца судьбу наваливать. Хватит. Зотову на всю жизнь те проклятые семечки в память вонзились.

«Валька новогодняя совсем расцвела — хорошенькая такая стала, плясунья. В типографии работала, „Вечернюю Москву“ печатала вместе с матерью. Как перерыв — влезет на бумажный рулон босиком и из кинофильма „Петер“ пляшет — тири-тири-тири вундербар… тири-тири-тири вундербар, — умора. Прямо клоун Виталий Лазаренко. Или по-оперному закричит: „Са-а-лавей мой, са-а-алавей“. А то говорит мне: „Дядя Петя, я в натурщицы пойду. Голую меня рисовать будут, представляете?“ В самую пору девка вошла, а безнадежно по Сереге сохнет. У него тоже душа, видно, не на месте. Не иначе — перед ней совестно. А то бы сошлись, ясное дело.