Михаил Анчаров - Как птица Гаруда

— А больше тебя ничто не мучает?

— Нет, — сказал он. — Только число «пи».

— А тебя не мучает, что аксиома «В здоровом теле здоровый дух» оказалась враньем? — спросил Зотов.

— Почему же враньем?

— Потому что хотя все попытки улучшить жизнь, повлияв на нравственность, ни к чему не привели, но и попытки улучшить жизнь, повлияв на телеса, окончились тем же.

— Ну и что?

— И выходит, что мы о жизни чего-то не знаем.

— Мы не знаем математики, — сказал он.

И снова стал лупить эту тень, потому что он, видно, никак не мог ее победить.

— Санька, — сказал Зотов. — Не того бьешь.

— Дед, все очень просто, — сказал он. — Происходит математизация жизни.

— Это невозможно. Математизация годится только для абсолютно твердых тел, а их на свете нет… Все остальное — округляют приблизительно… Число — это упрощение, Санька… Математика — наука точная, потому что математика наука тощая… Неплохо сказано? А?

— Это сказал дурак.

— Первый раз слышу, чтоб так обозвали Гегеля.

— Дед, один плюс один — всегда два… два яблока или два паровоза.

— Стакан сахара плюс стакан кипятка, — говорю, — это полтора стакана сиропа, а не два…

Он усмехнулся:

— Остроумно. А это тоже Гегель сказал?

— Нет. Один трактирщик.

— Какой поэдинок, — кривляясь, сказал Санька. — Какой поэдинок… Сэрдце, тебе не хочэца покоя… Спасибо, сэрдце, что ты умэешь так любить…

— Глупый ты, Санька, — вздохнул Зотов. — Любить — это не слюнявая рекомендация… Сегодня любить — это жестокая необходимость. Иначе просто не выжить.

— А где доказательства? — спросил он.

— Поверь на слово. Иначе испытаешь на собственной шкуре. Приближается страшное доказательство высыхания твоей души.

— Докажи, что она есть, — сказал он.

— У тебя есть всего несколько лет… Потом будет поздно.

Увы. Это случилось гораздо раньше.

…Мать Жанны оглядела Зотова, оглядела комнату.

Крупная женщина. Наверно, сейчас скажет — сэрдце болит, тогда придется спросить — какое сэрдце, левое или правое? Как Серега в детстве жену Асташенкова Полину, бывшую Прасковью.

Она села и начала дышать. Дышала, дышала и говорит:

— Уймите вашего внука.

— Наверно, правнука! Санька мой правнук.

— Ну хорошо, уймите вашего правнука.

— Значит, все-таки Жанна? — догадался Зотов.

— Да. Я не хочу, чтобы моя дочь и он…

— А ее вы спрашивали?

— Мне достаточно приказать.

— У него тоже есть отец, обратитесь к нему.

— Ваш Геннадий ссылается на свою мамочку.

— А что Клавдия?

— Она прислала меня к вам.

— В таком случае и мне надо посовещаться с моими дедушкой и бабушкой, — говорит Зотов.

— Не доводите до абсурда.

Решительная женщина.

— Давайте позовем их двоих, — говорит Зотов. — Обратимся к первоисточникам.

Она опять начала дышать.

— Ладно… Ну, если что не так, я вам всем покажу.

— Интересно — что именно?

Правнук пришел один. Жанна не пришла.

— Где моя дочь? — спрашивает мама.

— Здравствуйте, Петр Алексеевич, — говорит правнук. — Жанна не придет.

— Здравствуй, Санька, — отвечает Зотов.

«Санька, Санька. Стоит передо мною Санька шестнадцати лет, рослый, красивый, не похожий ни на мать, ни на отца, ни на проезжего молодца. А похож он на моего Серегу, на своего деда, в его шестнадцать лет… Это в каком же году ему было шестнадцать? 1912 плюс 16… В 1928 году это было… Как раз когда они с Клавдией сошлись, будь оно все неладно… Таня, моя Таня, увидела бы ты сейчас своего сыночка — ну вылитый Серега. Почти».

Мать Жанны кинула телефонную трубку.

— Жанна говорит, что ты не велел ей приходить… Это верно?

— Да, — сказал Санька.

— Велеть могу только я! Запомни! Я!

— Нет, — говорит Санька, — только я.

— Что?!

Пора вмешиваться. Все ясно.

— Насколько я понимаю, Жанна ждет ребенка? — спрашиваю.

— Что? Что?! Да я вас!.. Я вас всех!.. — кричит она.

— Санька, дай воды! — кричу я. — Вот валидол! Мадам, вот нитроглицерин! А вот валокардин — заметьте, венгерский!

— Я сейчас же… мужу… мужу!

— Санька! — ору я. — Говори, мерзавец! Ты Жанну силком взял?! Или вы по-доброму?!

— Ну я пошел, — говорит он. — Не ожидал от тебя…

— Мадам! — кричу я. — По-видимому, Жанна согласилась добровольно! У нас один выход — отдать обоих под суд!

— Что значит под суд?! Что значит под суд, я вас спрашиваю?

— Конечно, под суд! Виноваты оба!

Она малость затормозила.

— Боже мой!.. Что же делать?… Жанна… Красавица… И этот…

Как это я забыл, что Саньке шестнадцать с половиной. Зотовское отродье.

— Боже мой… Что же делать? Что делать?

— Женить, мадам, женить как можно скорее… Когда ей рожать?

— В будущем году, — ответил Санька.

— Ну вот, и будет почти восемнадцать, — говорю. — На недостающие месяцы возьмут справку в райисполкоме… А ты, сопливец, не мог поостеречься? Девушку подвел.

— Да она сама хотела ребенка! — говорит он. — Можете вы это понять? Надо быстрей разделаться.

Тут я начинаю кое-что соображать.

— Ложь! Ложь! — кричит мама ее.

— Погодите, — говорю. — Как это «разделаться»?

— Она считает — чего тянуть? — говорит он. — Отделаемся пораньше, потом будем жить и заниматься делом.

— Мадам, позвоните дочери и спросите: так она считает или нет?

Мать Жанны взяла трубку, в смысле «ну я вам покажу».

Как же это я забыл, что он не только мой правнук, но и внук Клавдии? Где же его мать Оля, черт ее дери? Почему ее никогда нет, когда надо?!.. Все рассчитали, головастики… Какая свирепость…

Мать Жанны положила трубку и сидела грузная, опустив голову, в которой у нее, наверно, все перемешалось. Они с мужем из тех, кто думает, что жизнь — это помеха инструкции, а с помехами надо бороться.

Она поднялась — бороться и не сдаваться.

— Ну, мне здесь делать нечего, — сказала она.

— Встретимся в роддоме, — говорю я.

Хлопнула дверь.

Сейчас и этот уйдет.

— Ты тоже хочешь быстрей отделаться? — спрашиваю.

— От чего?

— От ребенка?

— Знаете, Петр Алексеевич, — говорит он. — Давайте договоримся. Я не продолжение зотовского рода. Я родоначальник своего.

— Это интересная мысль, — говорю я. — Жаль, что не нова. Но беда в том, что это неисполнимо. Род один — людской. Значит, надо сосуществовать как-нибудь… Это ясно. Вот только как? Можно через силу, можно любовно. Как тебе больше по душе?

— Сегодня все знают все слова, — сказал он.

— Санька, — говорю. — Это не слова. Но, к сожалению, большинство понимает это с опозданием. Это не лирика, Санька. Любовь — это не чье-то пожелание, а свирепая необходимость, а стало быть, долг. Гораздо более жестокая необходимость, чем смерть. Иначе роду людскому не выжить. Он или воспрянет, или ему хана.

— Ничего… Как-нибудь… — сказал он. — Тыщи лет кровь пускают, а род людской жив — здоров. Живет помаленьку.