Михаил Анчаров - Как птица Гаруда

Это Зотова потрясло.

Ну-с, далее.

Этот день был такой свирепый и такой ничтожный, что казалось, будто его ампутировали от других дней и от остальной жизни, и теперь он извивается, как оторванный хвост ящерицы, который полагает, что он все еще ящерица, и живет.

Раздался звонок в дверь, и когда он, удивленный (а он был с ней едва знаком), пригласил ее войти, Нюра сказала с неожиданным гневом:

— Пока вы тут языки чешете, эта стерва учит вашего Серегу стаканы бить!

— Никак Нюра? — спросил Зотов, глядя против света. — Смотри, не стареешь… Не пойму, какие стаканы?…

— Да живей ты, старый черт! Некогда! — крикнула она на все этажи.

Снизу забарабанили в сто кулаков, требуя отпустить лифт. Но в дверях лифта Нюра поставила сумку, и автоматические двери его не закрывались.

Потом от Люськи Зотов узнал подробности и восстановил картину.

Она шла с мальчиком из своего класса, и они встретили Серегу у кафе-модерн.

— Пошли с нами, — сказала она Сереге-второму.

— У меня денег нет, — ответил Серега.

— У меня есть, — сказал Люськин спутник.

Но Люська оглядела его и сказала:

— Вот и иди…

Он ушел. Люська всегда была на стороне Сереги-второго.

— Пошли. У меня есть, — сказала она ему.

И они отправились в кафе вдвоем. Там их углядела Болонья.

«У нас теперь возле дома — кафе-модерн, а в нем буфет, а в буфете красивая буфетчица, прозвище — Болонья. Я ее встречаю, когда иду с собакой вечером, а она с сумками ждет такси.

Квадратная фигура. Средний рост. Плащ болонья лилового цвета. Рукава подкатаны, как для схватки в партере. Платок-косынка. Красивое лицо с коротким носом и выжидательной улыбкой, нацеленной как выстрел. Ноги на ширине плеч. В руках сумки с тяжелой едой, а в глазах… знание цены всех продуктов, знание всех цен и всему цены. Она решительно, раз на века, отбросила любые мысли о возвышенном — кто же всерьез верит в эту липу? — и живет, только иногда поскуливая от непонятной тоски. Но этой мелочью можно и пренебречь. Красивая буфетчица Болонья».

— Вам по сколько лет? — спросила она.

— Пятнадцать, — соврал Серега.

— Неужель пятнадцать?… По ней не скажешь, — она кивнула на Люську.

Он кивнул.

— Почти, — сказал он.

— Я вам своего кофе принесу, — сказала Болонья. — Этот ерундовый.

Ушла.

Люська скисла. Сидит хмурая. Болонья принесла две чашки кофе с ликером и сказала, что фирменный:

— С ликерчиком… от души.

Серега, поколебавшись, попробовал.

— Вкусно? — спросила Болонья.

— Мы не пьем, — сказала Люська.

— Ничего… По рюмочке можно.

Серега выпил. У Люськи чашка стынет.

— Ну, мы пойдем, — сказала Люська. — Спасибо.

Болонья посмотрела на нее пристально и улыбнулась, как выстрелила.

— А ты иди… — сказала она. — Или ревнуешь?

— Сережа, пойдем… Вот, пожалуйста… — Люська достала деньги и положила на край стола.

— Платить должен мужчина, — сказала Болонья и сунула деньги ей в карманчик.

Серега покраснел и набычился. Болонья сверкнула глазами. Люська убежала. Он оглянулся на мотнувшуюся стеклянную дверь, ярость захлестнула его, и он сжал кулаки.

— Побежала, — сказал он с ненавистью.

На него подняла глаза женщина, которая ела мороженое, а теперь уставилась на него незнакомо. Это была Нюра.

— Не злись… Не трать сердца, — сказала Болонья. — Хочешь еще?

— А можно? — спросил он.

Она еще подлила ему в кофе.

— Почему нельзя? Все можно, мальчик. Все можно, только осторожно.

Серега выпил. Болонья разглядывала его.

— Высокий ты мальчик, красивый мужчина будешь, — сказала она и заперла стеклянную дверь на щеколду.

Серега мрачно покосился на дверь и стиснул кулаки.

— Побежала… — сказал он. — Дура…

— Никогда сердца не трать, — сказала Болонья. — Лучше стакан разбей.

— А можно?

— Тебе все можно, — сказала Болонья. — Ты красивый.

Серега запустил стаканом в стену и захохотал. Нюра подошла к двери и толкнула ногой.

— Чего тебе? — спросила Болонья.

— Ну-ка… — сказала Нюра. — Дверь отопри.

И Нюра пришла к Зотову.

Пока шли в кафе, Зотов думал: «Красивая буфетчица Болонья пасется в сфере самообслуживания. Но это не Маркиза — никаких гимназий и скрытых страстей, и не Клавдия — никаких Элен с белыми плечиками. Тут все другое: крепкая, как свая, манкая. Про таких Максим Горький говорил — Батый. Я знаю жизнь от и до — вот ее формула. В Солнечногорске у нее дом возле курорта, с мансардой, моряк с флотилии… У нее одно увлечение — победить. Победить проклятую жизнь до самой смерти, а там, глядишь, чего-нибудь придумают, — купим и это. Никаких увлечений кроме, никаких мыслей кроме, никакой распущенности против здоровья. Все нормально. И в жадности не увлекаться: само придет, если не тратить попусту. Прочность. Себя не продавать — ни-ни, не те времена, мужик стал не добытчик, наоборот, купить его подешевле — кого телом, кого делом, а кого и так: подмигнуть в черный день его тоски — не дрейфь, мол, отпустит, — он и готов».

Пришли. Народу в зале немного. Ревут усилители. Болонья в буфете на витрине шоколадки раскладывает.

— Ты зачем пацанчика тронула? — говорит Зотов.

Она шоколадки разложила, а одну стоймя поставила.

— Никак боишься меня?

— Тебе сколько лет? — спрашивает Зотов. — Сорока нет, не более тридцати двух, году в сорок пятом родилась?

— Верно.

Он прикинул и говорит:

— Значит, либо ты случайное дитя, мать не убереглась, либо зачала тебя на радостях, что война кончается…

— Вычисляешь… — сказала Болонья. — Ну вычисляй.

— И у меня сноха тоже в торговом секторе работала, — говорит Зотов. — Теперь на старости лет с хахалем спивается. А хахаль вдвое моложе. Богатая — вот жить-то и нечем.

— Глупая. Ума нет.

— Ума тебе не занимать.

— А более и нет ничего.

— А есть, — говорит Зотов.

— Уточни.

— Человеческая жизнь, — говорит. — Как же тебе жить?

Она Зотову налила, потом ответила:

— Нормально, гражданин, нормально, — и глаза так бегло на него подымет и опустит. — Толкутся возле меня весь день, а я присмотрелась. Один зашел — портфель, другой зашел — шляпа, третий — галстук. Бывает, трактор зайдет или станок, а чаще — либо канистра, либо сверло, либо запчасть. А чтоб человек зашел — этого не было. Чего не видела, того не видела — врать не буду. Мать говорила: отец человеком был. Не помню. Значит, последний скончался в сорок пятом. И остались мы с мамой смотреть на пиджаки, на велюровые шляпы. Маме скучно, завела одного. Этого помню, все твердил — дом, очаг, а сам не очаг, а дымоход. Мама его прогнала. Смешно мне на нее стало. Хватит, думаю, пора своим умом жить. Сейчас она письма пишет Расулу Гамзатову, чтоб еще раз написал про белых лебедей. А он не отвечает, стесняется, что мать моя дура. Смешно мне на вас глядеть.