Юлиан Семенов - Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу

АНИ. Цыгане кокетничают любовью к родине. Но я это понимаю перед и после, а когда он поет, я только слушаю это, и ничего больше. Наверное, самая великая сила искусства в том, что оно позволяет человеку забыть себя.

ЖУРНАЛИСТ. По-моему, смысл искусства в том, что оно заставляет человека вспоминать себя.

АНИ. Вы говорите как старец.

ЖУРНАЛИСТ. Я на вас очень сердился, когда вы сидели с тем седым красавцем.

АНИ. Вам кажется, что он красив?

ЖУРНАЛИСТ. Кто вас разозлил?

АНИ. Заметно?

ЖУРНАЛИСТ. Если сощуриться.

АНИ. Женщина должна быть покорной. Я знаю.

ЖУРНАЛИСТ. Верно. Лучшее оружие женщины – ее беззащитность, но она это начинает понимать, научившись защищаться.

АНИ. Вы когда-нибудь завидовали толстым торговцам, которые покупают любовь? Без ваших философских выкладок?

ЖУРНАЛИСТ. Вы сказали пошлость… Зачем?

АНИ. Мечтаю всю жизнь встретить хотя бы одного слабого мужчину. Как Христа.

ЖУРНАЛИСТ. Разве Христос был слабым?

АНИ. Конечно. В этом Его сила.

ЖУРНАЛИСТ. Верите в Бога?

АНИ. Да.

ЖУРНАЛИСТ. Давно?

АНИ. Восемь месяцев.

ЖУРНАЛИСТ. Мы начинаем искать Христа, осознав свое бессилие перед жизненными обстоятельствами. А потом с Божьей помощью выкрутимся и забываем свою веру. О Боге надо думать перед тем, как делаешь зло. После того как зло сделано, Бог не вернется к человеку. Что же случилось восемь месяцев назад?

АНИ. Я любила такого же странного человека, как вы. Он был горноспасателем. Он погиб восемь месяцев назад… Пошел в горы с двумя жирными торговцами и не вернулся… Вы верите в Бога?

ЖУРНАЛИСТ. Порой. Это мешает моей профессии.

АНИ. Вы профессию выбрали по доброй воле?

ЖУРНАЛИСТ. Профессия как родители: ее не выбирают. Если профессии выбирать – наступит не жизнь, а существование.

АНИ. Может быть, высшая истина заключается именно в том, чтобы человек существовал? Может, открыв в себе душу, он замахнулся на то высшее, что не может быть им понято? Может, именно за это людям мстят совестью, отчаяньем, любовью, самотерзанием? Может, разум, совесть, добро, честь – все это придуманные дьяволом химеры?

ЖУРНАЛИСТ. Может быть. Попробуйте освободить себя от стыда, любви, горя. Наверное, это очень удобно.

АНИ. Я стараюсь. В этом мире подлости нельзя жить по законам чести. Это как ходить юлой среди похотливых скотов.

ЖУРНАЛИСТ ( прислушиваясь к объявленному номеру пантомимы ). Этого вчера не было.

АНИ. Эмигранты из Германии. Антифашисты.

Начинается пантомима. Юноша и девушка танцуют на сцене. Оба почти совсем обнажены. Из темноты появляется громадный мужчина в коричневом трико и в фуражке штурмовика. А двое, не замечая его, танцуют то чарльстон, то фокстрот. Штурмовик подходит к девушке, приглашает ее на танец – манерно и воспитанно. Мы видим, что на боку у него кортик. Он начинает танцевать с девушкой неуклюжий падеграс. Девушка и юноша, переглядываясь, смеются над ним, потом девушка вырывается от коричневого, и они с юношей начинают танцевать упоительный, веселый чарльстон. Коричневый негодует. Он вырывает девушку у юноши, показывает им, какие танцы прилично танцевать, но над ним смеются, и девушка возвращается к юноше. Тогда коричневый закалывает юношу, бросается на девушку, обнимает ее, кидает на пол… Темнота… Бравурный нацистский марш. В луче прожектора – девушка, теперь уже не в белом, a в коричневой униформе, марширует послушно за штурмовиком, танцует с ним спортивные танцы – те, что танцевали на фашистских празднествах в Нюрнберге. Потом, неожиданно для зрителей, в руках у штурмовика и девушки оказываются автоматы, и они маршируют прямо на зрительный зал, а юноша в белом агонизирует, и девушка видит это. На мгновение она останавливается, она очнулась, она замирает, а затем стреляет в себя из автомата. Затемнение.

Тишина. Зал не аплодирует. Все сидят молча, даже когда дали полный свет. И только РОГМЮЛЛЕР несколько раз похлопал исполнителям.

ЖУРНАЛИСТ. Она не туда стреляла…

АНИ. Куда ей надо было стрелять?

ЖУРНАЛИСТ. Если она любила того белого парнишку, ей надо – стрелять в коричневого.

АНИ. А что коричневый? Слабый, глупый, обманутый, добрый мужчина.

ЖУРНАЛИСТ. По-моему, артисты трактуют его как тирана… Он служит тирании.

АНИ. Ну и что? Тирания хотя бы освобождает от мучительной необходимости думать.

ЖУРНАЛИСТ. Под большим тираном свои собственные злодейства кажутся безобидными. А? Послушайте, Ани, это звучит банально, но тем не менее мне хочется чем-то помочь вам. Правда.

АНИ. Я не понимаю мужчин, которые хотят помочь женщине. Такие мужчины не умеют любить. Послушайте, уезжайте отсюда, милый…

ЖУРНАЛИСТ. Ну-ка, скажите еще раз.

АНИ. Я прошу вас – уезжайте отсюда. Сейчас, сегодня, немедля…

ЖУРНАЛИСТ. Не это.

АНИ. Вы хотите, чтобы я повторила слово «милый»?

ЖУРНАЛИСТ. Да.

АНИ. Если вы хорошо уплатите, я скажу «любимый».

ЖУРНАЛИСТ. Вы плохо играете шлюху. Лучше пойте. Это у вас выходит значительно интересней.

АНИ. Я не обиделась. Вы любите дождь?

ЖУРНАЛИСТ. Люблю.

АНИ. Пойдемте бродить под дождем, а?

ЖУРНАЛИСТ. Пошли.

Они уходят.

То же помещение, но сейчас здесь нет никого, кроме Рогмюллера. К нему подходит АЗИАТ.

РОГМЮЛЛЕР. Ну?

АЗИАТ. Они гуляли по набережной до часу сорока трех минут. После они поехали на такси «АМ-Л 7642» в кабаре аэропорта.

РОГМЮЛЛЕР. Кто это видел?

АЗИАТ. Мой человек.

РОГМЮЛЛЕР. Кто именно?

АЗИАТ. Мой верный человек.

РОГМЮЛЛЕР. Где они сидят?

АЗИАТ. Я еще не получил сведений, я торопился к вам.

РОГМЮЛЛЕР. Они сидят за третьим столом на втором этаже.

АЗИАТ. Откуда вы знаете?

РОГМЮЛЛЕР. У меня сейчас там свой верный человек.

АЗИАТ. Кто?

РОГМЮЛЛЕР. Один – один, мой дружочек. Я же ответил вашими словами: «Верный человек».

АЗИАТ. Покажете?

РОГМЮЛЛЕР. Никогда.

АЗИАТ. Не боитесь их визита в аэропорт?

РОГМЮЛЛЕР. Отправлять Републикэна в Москву самолетом – безумие. В Москву идут наши самолеты. «Люфтганзы». Мы посадим самолет в Берлине, если он сядет в него.

АЗИАТ. Но есть еще белградский рейс. Его выполняют англичане. И летит их самолет в четырнадцать часов – именно по четвергам. Завтра четверг.

РОГМЮЛЛЕР. Этот рейс не долетит до Белграда, в обслуживании этого рейса есть мои люди. Они сделают так, чтобы пилоты завернули в Вену; это тоже предусмотрено. Я боюсь только за машину журналиста. О чем они говорили, прогуливаясь по набережной?

АЗИАТ. Они часто останавливались, прогуливаясь. Их разговор казался им обоим весьма многозначительным. Я же едва сдерживал смех.

РОГМЮЛЛЕР. Что вам казалось многозначительным в их разговоре?

АЗИАТ. Видите ли, я весьма внимательно слежу за современной американо-европейской литературой. Их литераторы наивно полагают, что говорить с читателем следует глаголами, междометиями и союзами. Они наивно полагают, что люди их поймут. Это заблуждение. Людям следует говорить препарированную правду. Людям нравятся определения. Глаголы, союзы и междометия чужды, потому что это – их суть. Они живут глаголом, то есть действиями, междометием – в силу своей интеллектуальной нищеты – и союзом – в силу очевидной необходимости связывать фразы. Отсюда – они тянутся к определениям и прилагательным – самым красивым категориям в языке. Поверьте мне. Журналист и певица стараются обмануть друг друга.